Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [41]

Наверное, он перехватил мой взгляд, потому что, скрипнув сапогами, повернулся налево-кругом, взял аппарат, валявшийся на кушетке, и протянул его мне, разматывая при этом провод, как телефонист в фильмах о войне. Он смотрел мне в глаза, белобрысый и нагловатый, словно говоря: «Ну звони, звони – что же ты медлишь?»

– Не могли бы вы спокойно и интеллигентно изложить мне суть дела? – сказал я, беря у него из рук аппарат и снова садясь в свое рабочее кресло. «Почему я должен подлаживаться под его фразеологию? – подумал я. – Успею еще».

– Интеллигентно? – сказал он, как мне показалось, с вызовом.

Сапоги на его ногах заменились какими-то немыслимо остроносыми ботинками, волосы на голове одновременно почернели и поседели, симметрично сгруппировавшись вокруг двух славных залысинок. Он придвинул к себе стул, сел на него, слегка развалившись и непринужденно скрестив ноги, и, еле заметно шепелявя и ощутимо грассируя, сказал, глядя на меня сквозь сильные очки:

– Видите ли, голубчик, ситуация достаточно примитивна, хотя и в какой-то мере маргинальна. Позвольте мне перейти ближе к телу, – кажется, так говорил Мопассан в интерпретации Остапа Бендера.

Он очень умеренно хохотнул и, протянув руку куда-то над собой, выудил из воздуха замшелую канцелярскую папку с тесемочками постыдно-голубого цвета.

– Вот ваше досье, – сказал он, раскрывая ее. – Вы позволите мне сделать краткое экспозе из него?

– Полагаю, ваш вопрос чисто риторический, – сказал я, невольно впадая в его псевдоинтеллигентский тон. Куда как лучше было б, если бы он говорил нормальным человеческим языком.

Едва я додумал эту мысль, как незнакомец претерпел еще одну метаморфозу – то есть, правильнее сказать, вновь изменился. Очки исчезли, но появилась бородка. Галстук пропал, зато и шепелявость, грассирование и прочая чушь тоже куда-то делись.

– Дело в том, – сказал он проникновенно, – что у нас кадровой политике в последнее время стали придавать совершенно особое значение. Изменился, знаете ли, сам подход, принципы подбора. Если раньше мы ориентировались в основном на анкетные данные, то теперь…

Он сделал паузу, давая мне возможность догадаться, какого продолжения требует его незаконченная фраза и тем самым принять участие в беседе.

– …на деловые качества, – сорвалось у меня с языка.

– Нет, отчего же, – живо возразил он. – На результаты длительного и всестороннего наблюдения.

– И долго же вы наблюдали за мной, прежде чем делать свое предложение?

– Я лично вел ваше дело два года, прежде чем послал телепатограмму для получения разрешения на вербовку.

– А по телефону вы позвонить не могли? – не удержался я от того, чтобы не съехидничать по мелочам.

– У меня нет права на нуль-связь, – просто ответил он. – Я ведь только инспектор по кадрам.

– Наверное, пришло время нам познакомиться, – сказал я с некоторым напряжением, которое пытался скрыть.

– Простите, это моя вина. Я так давно и все о вас знаю, что мне казалось, будто мы знакомы тысячу лет. Позвольте представиться – Чмовж, планета Тау Кита, Управление внешних кадров, старший инспектор.

Роль он выбрал себе преглупую, но вел ее азартно и не без таланта. Я решил ему подыграть.

– Но что ж, товарищ Чмовж… или, быть может, господин Чмовж? – начал я.

Он засмеялся вполне искренне.

– Зовите меня «майор Чмовж», если вам так уж хочется, – сказал он без всякой злобы.

Мы немного помолчали, потому что мне тоже хотелось прочесть какую-нибудь его мысль.

– Да не трудитесь вы, – сказал он, глядя на меня снисходительно, но дружелюбно. – Этим фокусам мы вас быстро обучим. А кстати, о чтении и заодно уж о мыслях. Объясните мне, чем провинился перед вами австрийский канцлер Клеменс Меттерних-Виннебург? И еще – вы действительно знаете немецкий или же только ругательные выражения? Ну что вы делаете такое удивленное лицо – не я же это сочинил:

Мой пес,

ирландский рыжий сеттер,

тих.

Оброс

как, доннер веттер,

Меттер —

них.

Не успел я подумать, что вряд ли стоит объяснять ему роль аллитераций в стихосложении, как физиономия моего визави приобрела омерзительное выражение, свойственное лишь маститым литературным критикам, случайно оказавшимся в обществе авторов самодеятельной песни.

– Так ведь это в п-о-э-з-и-и, – издевательски нараспев произнес он. – Не считаете же вы, будто ваши вирши имеют к ней какое-либо отношение? Впрочем, одна ваша вещичка мне положительно нравится – помните:

Мой пес и поныне кусал бы меня,

Когда б приучил его к этому я.

Но я его к этому не приучил,

И он меня, следственно, не укусил.

Начальная фраза что-то постоянно мне напоминает, но что, убей бог, не могу понять.

– Да Пушкин это, Пушкин, – сказал я. – «Песнь о вещем Олеге». Ужели не знаете?

– Я знал, но забыл, – быстро сказал он, уставившись в пол прямо перед собой. Потом вдруг поднял голову и, нагловато глядя мне в глаза, сказал тоном, который мне предстояло услышать от своего внука Васи лет тридцать спустя. – Когда мы это проходили, я был на диспансеризации!

Похоже, в его боекомплект входила шпаргалка с правильными ответами на любой из вопросов, а на некоторые так и по два. Получалось, что он выигрывал при любом раскладе.