Наташа и другие рассказы - [24]

Поскольку обстоятельства вынудили меня подходить к сексу по-деловому, я с изумлением обнаружил, что он может быть таким же будничным занятием, как чистка зубов. Однажды — всего несколько дней прошло, как мы обосновались в подвале, — Наташа просто выскользнула из джинсов и стащила с себя рубашку. Мы сидели в нескольких сантиметрах друг от друга, каждый на своем кресле-мешке. Мы только что добили самокрутку, и я вернулся к дневникам Кафки. До меня дошло, что она делает, на секунду позже, чем положено шестнадцатилетнему подростку. Я поднял голову, когда она вывинчивалась из трусиков. Увидев, что я на нее смотрю, она и ухом не повела. Сидя голяком на мешке, она повернулась и спросила совершенно запросто, как будто ей было настолько же безразлично, насколько небезразлично было мне: хочешь? В шестнадцать лет, не ас, но и не девственник, я хотел постоянно. Но мои познания, как говорится, оставляли желать лучшего. В тот день в подвале я впервые увидел голую девушку и получил возможность рассмотреть ее во всех подробностях. Ничего общего с прежней групповой возней в полумраке. Голая, да к тому хорошо освещенная девушка в моей подростковой жизни казалась пределом недосягаемости. И уже не имело значения, что эта девушка — Наташа, которая формально приходится мне родственницей, что ей четырнадцать, и я ее плохо знаю. Проведя с ней вместе несколько дней, думая о ней по ночам, я уже хорошо понимал, что чувствую. Поэтому, когда она спросила, хочу ли я, я хотел.

Этот день стал первым в череде открытий. Получив в свое распоряжение целый дом и не боясь, что нам помешают, мы вытворяли все, о чем я только мечтал, и кое-что такое, что мне и в голову не приходило. Мы вместе принимали душ, спали в одной постели, я смотрел, как она ходит по комнате, как она писает. Новизна делала эти прозаические занятия такими же восхитительными, как секс. В сексе новизна и удовольствие были для меня одинаково важны. И главное удовольствие как раз состояло в новизне. Я вел в уме список всевозможных положений и вычеркивал уже освоенные одно за другим. Пока мы все не перепробовали, повторов не допускалось. Если бы в те дни меня сбил автобус, то перед смертью я бы ощутил, что прожил жизнь на полную катушку. Наташа почти все это уже когда-то проделывала, но с радостью готова была удружить. Если она оказывала услугу, то не ждала благодарности и ничего не требовала взамен.

Во время передышек Наташа рассказывала мне о мужчинах, которые ее фотографировали. Ей это было не в тягость, но она так и не поняла, почему они не умели объяснить свои предпочтения. Они всегда точно знали, какую именно позу она должна принять, но ни один из них не мог сказать почему. Почему им больше нравилось, когда она подняла ногу так, а не эдак, почему нужно сидеть на корточках спиной или держать руку именно в таком положении? Некоторые позы почти ничем не отличались, но они все равно на них настаивали. Говорили только, что так будет хорошо или что Наташа выглядит сексуально. Но сама она никогда так мужчин не разглядывала. Ей было все равно, как они там выглядят или с какой стороны на них смотреть.

— Тебе все равно, как я выгляжу?

— Выглядишь, как выглядишь. Если нагнешься, ничего не поменяется.

Я нагнулся.

— Никакой разницы?

— Глупое зрелище. А если я нагнусь? Выглядит глупо?

— Нет, хорошо.

— А почему?

— Хорошо, и все тут.

— Не можешь объяснить?

Я думал, все дело в запретности. В тяге к запретному в запретном. К самому что ни на есть запретному. Но ответом это назвать трудно.

Как раз в то время, когда дела с Наташей шли все лучше, до мамы начали доходить первые тревожные сведения о семейной жизни дяди. Дедушке и бабушке, регулярно навещавшим дядю, было сказано, что вряд ли нужно приходить так часто. Их привычка появляться без предупреждения раздражала Зину — она утверждала, что у нее и так хватает забот и ей недосуг постоянно обихаживать дедушку и бабушку. Бабушка, хотя и обиделась, конечно же, нашла оправдание и для Зины, и для дяди. Мы в семье всегда жили очень дружно, сказала она, но нельзя требовать того же от каждого человека. Со временем Зина пообвыкнет и станет своим человеком. В любом случае бабушка готова с уважением относиться к Зининым пожеланиям, лишь бы дядя был доволен. Сам дядя промолчал. Не знал, как реагировать. Так сказала бабушка, но, по маминым сведениям, он возил Зину на выходные в Ниагара-он-зе-Лейк, а в другой раз — в Квебек. После Квебека дядя появился в новой кожаной куртке и серой ковбойской шляпе. Как бы ни складывались его отношения с Зиной, он ни на что не жаловался.

Все это я слышал от мамы, но кое-что — и от Наташи. Теперь я знал о дядиной жизни больше, чем когда-либо, и уж точно больше, чем любой член нашей семьи. Знал, к примеру, что он ночует на кушетке в гостиной так же часто, как в спальне. Знал, что у Зины накопилась куча счетов за международные звонки в Москву Наташиному отцу, пьянице, который бросил их много лет назад. Она звонит ему по утрам, как только дядя уходит на работу, и в разговоре чего только ему не обещает. Наташа видела отца в детстве лишь изредка и видеть его не рвалась. Те же чувства она испытывала и к матери. По сути, с восьми лет Наташа была предоставлена себе. Ходила в школу, возвращалась домой, готовила себе ужин, болталась с друзьями. Зина, когда была не на работе, донимала Наташиного отца или приводила в дом случайных мужчин. Наташа, по возможности, избегала ее.