Наташа и другие рассказы - [23]

— Три года назад здесь тоже был загород.

Руфус слушал «Лед Зеппелин» на задней веранде и ел омлет. Хотя он завтракал один, стол был накрыт на четыре персоны по всем правилам: льняные салфетки, столовые приборы. Руфус, похоже, нашему визиту не удивился. Такое поведение было ему свойственно. Руфус никогда не выказывал удивления ни по какому поводу. В свои двадцать лет он достиг большего, чем другие достигают в сорок. Поговаривали, что Руфус не только барыжит, но владеет с кем-то в доле автомастерской, магазином подержанных машин и проворачивает всякие другие дела. Никто из знакомых еще не заставал Руфуса спящим.

Я намеревался лишь прихватить у него восьмушку, но он сказал, что сготовит нам завтрак, и возражений не принял. Мы с Наташей сели у кухонной стойки, а Руфус принялся жарить омлет. Он объяснил, что накрывает стол на несколько персон, даже когда ест один. Привычка сервировать стол не для себя одного помогает ему не сползать в солипсизм. И улучшает карму: пусть он и не ждет гостей, но его готовность к их приходу обретает материальное подтверждение.

Пока Руфус говорил, Наташа озиралась — примечала и безукоризненно чистую кухню, и медную утварь, и гостиную с кожаными диванами в цвет, и абстрактную живопись на стенах. Если не знать о содержимом холодильника в подвале, никогда не заподозришь, что это дом барыги, вчерашнего подростка. Но у Руфуса был свой расчет. Он считал, что так лучше для бизнеса. Его клиентуру составляли детишки из семей со средним достатком, выросшие в пригородах, поэтому хозяину, несмотря на богемные замашки, нужен был солидный дом в пригородах по соседству. Он стал здесь своим человеком, и клиенты забегали к приятелю-толкачу, как к себе домой.

Выйдя на веранду, я просветил Руфуса насчет Наташи, опуская некоторые детали, которые, по моему мнению, ему знать было необязательно. Пока мы разговаривали, Наташа безмятежно поглощала омлет и апельсиновый сок. С тех пор как мы вышли из дядиной квартиры, Наташа ко всему относилась с благодушным безразличием. Ее состояние можно было охарактеризовать как нечто среднее между смирением и довольством.

Я заметил, что Руфус ее разглядывает.

— Я не забыл сказать, что ей четырнадцать?

— Поверь: интерес антрополога, не больше.

— Антрополога — специалиста по малолеткам.

— А лихая цыпочка.

— Она русская. Мы с пеленок такие.

— Берман, при всем к тебе уважении: вы с ней даже к одному подвиду не относитесь.

Чтобы привлечь внимание Наташи, Руфус перегнулся через стол и потрепал ее по руке. Она подняла глаза от тарелки и улыбнулась ему в ответ. Руфус попросил меня перевести то, что он ей скажет. У него тоже русские корни. Ему интересно, какая Россия теперь. Что она на самом деле собой представляет.

Пожав плечами, Наташа сказала:

— Россия — дерьмо, но люди живут и не парятся.

С этого дня Наташа стала появляться у нас регулярно. Я больше за ней не заходил, просто ждал ее. В подвальное окно я видел, когда она появлялась на заднем дворе и брела, разглядывая мамины пионы или кусты малины и смородины. Иногда, прежде чем подняться наверх и раздвинуть стеклянные двери на кухне, я немного наблюдал за ней. А иногда шел открывать дверь сразу. В основном мы проводили время в подвале. Я читал, а Наташа учила английский по телевизору. Когда мне нужно было подогнать товар, она шла со мной за компанию. Между чтением, занятиями английским и доставкой травы я обучал Наташу правильно ловить кайф. Объяснял, как скрутить косяк и как раскурить трубку, а если через бульбулятор — где нужно проткнуть банку из-под колы или бутылку от «Гаторейда»[14]. Наташа учила меня другим вещам. Далеко не все они имели отношение к сексу.

К концу дня в подвале мы начинали прислушиваться, чтобы не прозевать, когда мама вернется с работы. Во избежание крупных неприятностей я взял за правило заводить будильник на пять часов. Если мы не спали, будильник просто напоминал нам, что пора открыть окно или одеться. К приходу мамы мы обычно выбирались на кухню или на задний двор. Именно в это время я выполнял мамины поручения по дому. Она радовалась, когда по возвращении с работы заставала меня с лопатой в руках окапывающим плодовые кусты. Поскольку стало ясно, что Наташе нравится у нас больше, чем дома, мама воспринимала ее присутствие как само собой разумеющееся. В отличие от меня и папы, Наташа охотно помогала на кухне. Они с мамой стояли рядом над раковиной, чистили картошку, резали редиску и огурцы на салат. Я частенько заходил послушать мамины рассказы о ее детстве в послевоенной Латвии — с деревянными уборными, гужевым транспортом и доброжелательными соседями. В Наташе мама нашла благодарного слушателя. Они говорили на одном языке — русская девочка с русской девочкой. Если бы Наташу вырастили перуанские каннибалы, даже тогда ее детство отличалось бы от маминого не так сильно, но у нас на кухне этого не чувствовалось. Мама рассказывала, Наташа слушала.

Очень быстро нас стало не трое, а четверо. Не прошло и двух недель с того дня, как я зашел за Наташей к дяде, а она уже прочно обосновалась в нашей жизни. Такая ситуация по разным, подчас решительно противоречащим друг другу причинам устраивала всех. Наташа больше не смущала дядю. Не мешала Зине. Мама была уверена, что отстаивает последний дядин шанс найти свое счастье, и заодно потрафляла своей подсознательной мечте о дочери. Я был избавлен от поисков работы и выставил себя в выгодном свете перед всей семьей. Как ни странно, оттого, что Наташа хорошо вписалась в мою семью, наши эскапады в подвале выглядели менее порочными. Или даже вовсе не порочными. Все, что мы там делали, занимало нас лишь отчасти. Одно переплеталось с другим. Поэтому в любое мгновение мое чувство к Наташе было и вполне естественным, и крайне необычным — объяснить его я бы не смог, но порочным оно, без сомнения, не было.