Наталья - [13]

— Да хрен с ними, — буркнул Николай, отшвыривая список и подавляя в себе опасное, слишком уж человечье ощущение личной беспомощности. — Так вот и закопают нас всех, с-скоты. Лучше бы ее в церкви отпели! — вырвалось у него, хотя тут же пришло в голову, что церковь, кажется, самоубийц не отпевает.

Наталья, хмыкнув, возразила:

— Тогда уж и бабушку заодно в гроб клади.

— М-да, это верно, — согласился он. — Беда с этими идейными бабушками.

Наталья как-то странно на него посмотрела, он поначалу не понял.

— Неужели для нее после этого что-то еще имеет значение? — спросила она.

— Ай, не знаю, — подумав, ответил Николай. — Ладно, давай заказывать.

На бесконечной, продуваемой всеми ветрами Чкаловской они и расстались, уговорившись встретиться в половине четвертого во дворе гастронома № 16. Наталья побежала по каким-то своим делам, а Николай, поймав такси, поехал за город, на Семеновское кладбище. Там ему повезло, притом по-крупному: заведующий кладбищем — предусмотрительный, в отутюженном костюме молодой человек, Николаю ровесник — самолично, проваливаясь в снег по лодыжки, провел его к новому, еще не обустроенному квадрату, и Николай издали приметил и полюбил взлобок на склоне холма, с двумя рослыми соснами в голове и березкой в ногах; заведующий выбор одобрил, они тут же разметили участок, отоптав снег, и по своим следам вернулись в контору. Поглядывая на своего вожатого, Николай пытался угадать его жизнь: каков он дома, с друзьями, как знакомится с женщинами, что врет про работу и врет ли; врет, решил Николай, представляется работником исполкома. Хотелось найти в лице нечто, предопределившее отчуждение от людей и странную для молодого человека карьеру, — но ничего, кроме зримой печати алчбы, цинизма и вполне доступных пониманию пристрастий к алкоголю и блуду, в лице заведующего не проглядывало. Выяснилось, к тому же, что в должности своей парень пребывал второй день: предшественник, матерый заведующий, был снят за мздоимство и находился под следствием.

Медовый месяц, рассудил Николай, радуясь березке на мамином участке, сэкономленному четвертному и тому даже, что угодил на второй день нового правления, а не на третий.

7

К четырем, встретившись во дворе гастронома на проспекте Свободы и отстояв минут сорок в сплошь женской, тихо плачущей и мающейся очереди, Николай с Натальей проникли в подсобку, переоборудованную под магазинчик, где одной только водки он насчитал пять или шесть сортов, а еще были красное марочное вино, говядина по два двадцать, маринованные огурцы, горошек, селедка в банках, кисель пачками, сливочное масло и майонез. Среди всей этой полуподвальной роскоши сновали явно довольные жизнью грузчики, а две одинаково розовые продавщицы-матрешки в четыре руки отоваривали талоны, выданные похоронным бюро. Николай безучастно отметил величавое, замкнутое, несколько даже страдальческое выражение, подсохшее на их лицах вроде косметических масок, а также недоступность, с какой пресекалось продавщицами малейшее поползновение на базар. Базар, к слову, и впрямь готов был завариться ежеминутно. Женщины, только что охавшие в коридоре, у прилавка преображались, входили в раж, возбужденно распихивали дефицит по кошелкам и слезно, подобострастно клянчили продукт сверх нормы, благо, глаза и так были на мокром месте. Николаю не приходило в голову осуждать этих бледных, измученных баб, выплакавшихся до провалов глазниц, до черноты на проступивших скулах, — что могло быть понятнее их зацикленности на раздаче, стремления обрести в большом горе хоть какую-нибудь отдушину, свою малую, привычную радость, хоть глаз потешить, отдохнуть в этой страшной подсобке от беготни, вечной казни пустых прилавков, от тяжкого, неизбывного горя там, за порогом этого кисельного и говяжьего рая? У него и такой отдушины не было. Поучавствовав в выборе водки, он в остальном полностью передоверялся Наталье, провернувшей операцию с четкостью и вдохновением молодого, но уже опытного полководца. Ему было определено место при сумках — при сумках, исполнительным тупым денщиком, он и состоял.

Домой приехали в шестом часу. Выставив на балкон водку, Николай разделся и по командам принялся опорожнять сумки: мясо в холодильник, консервы в шкаф, банки на подоконник. Наталья, расстегнув свою искусственную шубу, сидела за столом и курила, подавая команды подсевшим, неверным голосом; он с неудовольствием сообразил, что ей, должно быть, не по себе в этой квартире.

— Не трясись, я там все убрал, — бросил он, имея в виду туалет.

Наталья чуть не поперхнулась дымом, потом кивнула с видимым облегчением.

— Извини… Я все боялась спросить… А тебе что — ничего?

— Ничего… — Ему не хотелось говорить об этом, он сразу почувствовал себя зачумленным, вроде того молодого кладбищенского человека в отутюженных брюках. — Ничего, нормально, — повторил он. — Только тут и нормально.

Наталья подавленно замолчала; он, понимая ее состояние, тоже молчал.

— Может, и ночевать тут собрался?

Он кивнул.

— А Серафима Никифоровна?

— Вот ты и предупредишь, чтобы не волновалась…

Потом позвонила тетка, так что с ночлегом уладилось само собой: договорились, что Полина переночует у бабушки, отчитались друг другу в сегодняшних делах и обговорили завтрашние… «Привет Сапрыкину», — сказал Николай, положил трубку и только вернулся на кухню, как пошли звонки один за другим — телефон словно взбесился. На третьем или четвертом звонке прояснилось, что вышла «Вечерка» с соболезнованиями сослуживцев, многие только сейчас узнали. Проклюнулись и его ребятки: привет, Калмык, мы все знаем, завтра придем. Если что надо, скажи… Другие спрашивали, что да как. «Она повесилась», — говорил он бесчувственным голосом, а дальше этого расспросы не шли — собеседники ахали, обмирали, плакали, — Николай со странным ощущением отчужденности и пустоты клал трубку на рычажки.