Настырный - [4]

Она зябко поежилась, словно ей вдруг стало холодно на солнцепеке, плотнее натянула на голову халат.

— Матери-то поймут… Вы вот почему не хотите понять? Мы учим сыновей добру, а они убивают друг друга!

Она зажмурилась, из глаз ее снова полились слезы.

— Думала женить его весной… А мне принесли его тело! Зачем вы стреляете друг в друга? Зачем?

— Мы хотим сделать жизнь лучше!..

— Не вашего ума дело! Только бог вершит судьбы человеческие! Не будет вам прощения, богохульники!

Она поднялась, опираясь руками о колени, говорить она больше не могла. Сейчас старая женщина совсем не была похожа на ту беспощадную мстительницу, какой явилась сюда.

— Бедная твоя мать!.. Тоже небось оплакивает сына!..

— Она не знает, что я здесь.

— Знает. Когда сын в беде, ангел смерти заранее посылает к матери вестников. В тот проклятый день я видела тяжкий сон. Сова хохотала на тундуке моей кибитки… Надо бы ее прогнать, встаю, а ноги как не мои, тело от земли не отрывается… До сих пор ее крик в ушах…

— Ладно, мама, пойдем! — Сапар потянул женщину за рукав.

— Постой, сынок… — Она повернулась ко мне, окинула долгим взглядом, вздохнула. — Ладно, пусть бог его судит! Может, он и правда невиновен… Пойдем!

Они ушли. Я остался одни. Я ждал Сапара. Сильнее, чем голод и жажда, мучили меня одиночество и неизвестность. Сапар не возвращался.

Под вечер солдат принес воду и ломоть хлеба. Он взвел курок винтовки, развязал мне руки и, пока я ел, все время держал меня под прицелом. Я жевал хлеб и думал, что же будет. Чего они ждут?..

Когда начало темнеть, привели второго арестанта. Туркмена. Офицера. Гимнастерка его выцвела, побелела на солнце. Только на месте ремня и там, где были погоны, сохранился яркий зеленый цвет. Он был без фуражки. Волосы, черные до синевы, прядями падали на лоб. Руки связаны за спиной, как у меня.

Офицер подошел ближе, остановился и окинул меня безразличным, скучающим взглядом. Потом сладко зевнул. Вид у него был такой, что вроде все ему нипочем, но я сразу приметил и бледность, и опухшие красноватые веки — ночь он провел без сна. Побоев, правда, не заметно.

Офицер опустился на землю и лег, повернувшись ко мне спиной. Потом сел, потянулся, словно богатырь, которому ничего не стоит одним движением порвать веревку на руках, и, стараясь найти удобное положение, лег на бок.

— Спать запрещается! — выкрикнул рыжий солдат, тот, что привел его.

— Не лай, собака!.. — приподнимаясь, пробормотал офицер и выругался по-туркменски.

— Разговаривать запрещается! — снова крикнул солдат.

Офицер засмеялся, наслаждаясь тем, что русский его не понимает.

Солдат подошел ближе, угрожающе щелкнул затвором.

— Сказано, молчать!

— А ты еще повтори! — Офицер громко расхохотался.

Вдруг со стороны станции послышалась медленная, печальная музыка. И солдат, и офицер замолчали.

— Надо же!.. — пробормотал солдат, снимая фуражку, крестясь. — Такую красу загубили! Антихристы!

Он помолчал, прислушиваясь к траурной мелодии, я вздохнул сокрушенно:

— Вот судьба человеческая. Отец с матерью, поди, растили-лелеяли, а теперь лежать ей в этом распроклятом песке. О господи! Прими мою душу в родной сторонке.

Он снова перекрестился и надел фуражку.

Музыка постепенно затихала, удаляясь… Офицер покачал головой.

— Эх, Мария, Мария!

В голосе его послышалось что-то похожее на раскаяние. Солдат почувствовал это и промолчал, только сердито покосился на арестованного.

— Ты что, знал ее? — спросил я.

Офицер обернулся, словно теперь заметил, что тут кто-то есть, и через плечо окинул меня цепким, оценивающим взглядом.

— Ты что, из красных?

— Да.

Офицер поморщился.

— Туркмен?

— А ты не видишь?

Он отвернулся, помолчал немножко.

— Моя работа. Я Марию убил.

Он умолк, словно для того, чтобы послушать затихающую вдали музыку и неестественно громко засмеялся.

— Интересная штука! Это нежное создание, эта неземная красавица последнюю свою ночь провела со мной! Ха-ха-ха!

И он дерзко взглянул на солдата.

— Смеяться запрещено! — выкрикнул рыжеусый.

Офицер снова захохотал.

— Сказано тебе, запрещено!

Солдат в ярости замахнулся на арестанта прикладом, а тот, вроде, и не заметил. Я не мог понять, — злит он охранника или смехом хочет заглушить свою боль?

— Чего ты смеешься? — не выдержал я.

Он презрительно повел на меня глазом — тебе-то, мол, что за дело? — и ответил по-русски:

— Если бы я не прикончил ее, дурак полковник до конца дней своих был бы уверен, что жена у него — чистая голубица!

Солдат бросил на него мрачный, неприязненный взгляд и молча отошел в сторону.

Офицер обернулся ко мне. Лицо у него было самодовольное, наглое…

— Ты когда-нибудь обнимал красивую бабу?

— Не-ет…

— Тогда нам с тобой не о чем толковать!.. — и он брезгливо поморщился, недовольный, что ему попался такой нестоящий собеседник.

На вид офицер был немного старше меня, лет на пять, не больше, но парень, конечно, бывалый… И глядит, словно насквозь видит…

— Чешется, черт бы его побрал! Заедят, проклятые! — Офицер пригнул голову, плечом почесал за ухом и проворчал злобно: — Да, попали мы с тобой в переделку. Пожалуй, не выкрутиться. Знаешь, давай так: не будем друг дружке кровь портить. Я белый, ты красный, а судьба у нас теперь одна. Ты мне вот что скажи: красные считают, будто мужчина и женщина равны. Ты в это веришь?