Настя - [4]

— Не видал, ох не видал я там твоей матушки! Только девки! Одни девки! — захохотал отец.

— Да ну тебя, право! — махнул рукой батюшка.

— Саблин опять пошло шутит? — Мать вошла, поцеловалась с отцом Андреем. — Настенька, пора.

— Уже? — Настя показала ей жемчужину.

— Какая прелесть!

— Черный жемчуг, maman.

— У-у-у! — Отец обнял мать сзади, заглянул через плечо. — Из-за моря-окияна, прямо с острова Буяна! Красиво.

Часы пробили полдень.

— Пора, Настюша, — серьезно тряхнул головой отец.

— Что ж, пора — так пора, — трепетно вздохнула Настя. — Тогда я… сейчас.

Войдя в свою спальню, она открыла дневник и крупно написала: ПОРА!

Сняла с шеи цепочку с бриллиантом, посмотрела. Положила под зеркала рядом с брошью. Открыла коробочку с жемчужиной, посмотрела прямо на нее, потом через зеркало:

— С собой?

Подумала секунду, открыла рот и легко проглотила жемчужину.

Темно-синий шелк кабинета отца, копия звездного неба на потолке, бюст Ницше, слои книг, огромная древняя секира во всю стену, руки, крепко берущие Настю за плечи.

— Ты сильная?

— Я сильная, papa.

— Ты хочешь?

— Я хочу.

— Ты сможешь?

— Я смогу.

— Ты преодолеешь?

— Я преодолею.

Отец медленно приблизился и поцеловал ее в виски.

Красно-каменный забор внутреннего двора, свежая побелка недавно сложенной большой русской печи, голый по пояс повар Савелий с длинной кочергой перед оранжевым печным жерлом, отец, мать, отец Андрей, Лев Ильич.

Няня раздевала Настю, аккуратно укладывая одежду на край грубого дубового стола: платье, нательная рубашка, панталоны. Настя осталась стоять голой посреди двора.

— А волосы? — спросил отец.

— Пусть… так, Сережа, — прищурилась мать.

Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок.

— Жар справный, — выпрямился, отирая пот, Савелий.

— Во имя Вечного, — кивнул ему отец.

Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями.

— Ложитесь, Настасья Сергевна.

Настя неуверенно подошла к лопате. Отец и Савелий подхватили ее, положили спиной на лопату.

— Ноженьки-то вот так… — Белесыми морщинистыми руками повар согнул ей ноги в коленях.

— Прижми руками, — склонился отец.

Глядя в тронутое перьями облаков небо, Настя взяла себя за колени, прижала ноги к груди. Повар стал пристегивать ее цепями к лопате.

— Полегшей-то… — озабоченно подняла руки няня.

— Не бойсь, — натягивал цепь Савелий.

— Настенька, выпростай косу, — посоветовала мать.

— Мне и так удобно, maman.

— Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, — хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.

— Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, — сутуло приглядывался Лев Ильич.

— Не надо, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Их лучше — вот что…

Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.

— То правда, — закивал повар. — А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.

— Тебе удобно, ma petite? — Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.

— Да, да…

— Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.

— Да, maman.

— Цепи не давят? — трогал отец.

— Нет.

— Ну, Вечное в помощь тебе. — Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.

— Держи себя, Настенька, как говорили, — припала мать к ее плечам.

— С Богом, — перекрестил отец Андрей.

— Мы будем рядом, — напряженно улыбался Лев Ильич.

— Золотце мое… — целовала ее стройные ноги няня.

Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» — успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.

— Держи! — прикрикнул отец на Савелия.

— Знамо дело… — уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.

Крик перешел в глубокий нутряной рев.

Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.

Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.

— Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, — облизал пот с верхней губы Савелий.

Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.

— Да не так, Хоссподи! — Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.

Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.

— Справа, справа, — заглянула в печь мать, направила кочергу няни.

— Я и то вижу, — сильней заворочала угли та.

Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.

— Как стремительно лицо меняется, — смотрел Лев Ильич. — Уже совсем не ее лицо.

— Угли загорелись! — широкоплече суетился отец. — Как бы не спалить кожу.

— А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, — выпрямился Савелий.