Настя - [13]

Покончив с платьем, Лев Ильич задрал ее кружевную рубашку и, стоя на коленях, прыгающими руками стал расстегивать брюки.

— Если мы… если мы все, все уже знаем… если готовы на все… знаем, что любим друг друга… и… что нет другого пути… что… наши звезды сияют друг другу, — бормотала она, глядя на лепной венец потолка, — если мы встретились… пусть ужасно и нелепо, пусть даже глупо… как и все, что случается вдруг… то давай хотя бы дорожить этой тонкой нитью… этим слабым лучом… давай беречь все это хрупкое и дорогое… давай постараемся… ааа!

Мускулистый, длинный и неровный член Льва Ильича вошел в нее.

Павлушка неловко открыл шампанское. Пена хлынула из бутылки на поднос.

— Дай сюда, пентюх! — забрал бутылку Саблин. — А сам пшел вон!

Лакей согнулся, словно получив невидимый удар в живот, и вышел.

— Почему русские так не любят прислуживать? — спросил Мамут.

— Гордыня, — ответил отец Андрей.

— Хамство простое наше великорусское, — вздохнул Румянцев.

— Мы сами виноваты. — Румянцева нежно гладила скатерть. — Воспитывать прислугу надо уметь.

— То есть сечь? Это не выход. — Саблин хмуро разливал вино по бокалам. — Иногда приходится, конечно. Но я это не люблю.

— Я тоже против порки, — заговорил отец Андрей. — Розга не воспитывает, а озлобляет.

— Просто сечь надобно с толком, — заметила Румянцева.

— Конечно, конечно! — встрепенулась Арина. — У покойной Танечки Бокшеевой я раз такое видала! Мы к ней после гимназии зашли, она мне обещала новую Чарскую дать почитать, а там — кавардак! Гувернантка вазу разбила. И ее Танечкин папа наказывал публично. Он говорит: «Вот и хорошо, барышни, что вы пришли. Будете исполнять роль публики». Я не поняла сначала ничего: гувернантка ревет, кухарка на стол клеенку стелет, мама Танина с нашатырем. А потом он гувернантке говорит: «Ну-ка, негодница, заголись!» Та юбку подняла, на клеенку грудью легла, а кухарка ей на спину навалилась. Он с нее панталоны-то стянул, я гляжу, а у нее вся задница в шрамах! И как пошел по ней ремнем, как пошел! Она — вопить! А кухарка ей в рот корпию запихала! А он — раз! раз! раз! А Танечка меня локтем в бок пихает, говорит, ты посмотри, как у нее…

— Довольно, — прервал ее Мамут.

— Просто сечь — варварство. — Румянцева поднесла шипящий бокал к носу, прикрыла глаза. — У нас Лизхен уже четвертый год служит. Теперь уж просто член семьи. Так вот, в самый первый день мы ее с Виктором в спальню завели, дверь заперли. А сами разделись, возлегли на кровать и совершили акт любви. А она смотрела. А потом я ей голову зажала между ног, платье подняла, а Виктор ее посек стеком. Да так, что она обмочилась, бедняжка. Смазала я ей popo гусиным жиром, взяла за руку и говорю: — Вот, Лизхен, ты все видела? — Да, мадам. — Ты все поняла? — Да, мадам. — Ничего ты, говорю, не поняла. — Одели мы ее в мое бальное платье, отвели в столовую, посадили за стол и накормили обедом. Виктор резал, а я ей кусочки золотой ложечкой — в ротик, в ротик, в ротик. Споили ей бутылочку мадеры. Сидит она, как кукла пьяная, хихикает: — Я все поняла, мадам. — Ой ли? — говорю. Запихнули мы ее в платяной шкаф. Просидела там три дня и три ночи. Первые две ночи выла, на третью смолкла. Выпустила я ее тогда, заглянула в глаза. — Вот теперь, голубушка, ты все поняла. — С тех пор у меня все вазы целы.

— Разумно, — задумчиво потер широкую переносицу Мамут.

— Господа, у меня есть тост, — встал, решительно зашуршав рясой, отец Андрей. — Я предлагаю выпить за моего друга Сергея Аркадьевича Саблина.

— Давно пора, — усмехнулась Румянцева.

Саблин хмуро глянул на батюшку.

— Россия наша — большинское болото, — заговорил отец Андрей. — Живем мы все как на сваях, гадаем, куда ногу поставить, на что опереться. Не то чтоб народ наш дрянной до такой степени, а метафизика места сего такова уж есть. Место необжитое, диковатое. Сквозняки гуляют. Да и люди тоже — не подарок. Трухлявых да гнилых пруд пруди. Иной руку тянет, о чести говорит, святой дружбой клянется, а руку его сожмешь — гнилушки сыпятся. Поэтому и ценю я прежде всего в людях крепость духа. С Сергеем Аркадьичем мы не просто друзья детства, однокашники, собутыльники университетские. Мы с ним братья по духу. По крепости духовной. У нас есть принципы незыблемые, твердыня наша, — у него своя, у меня своя. Если бы я в свое время принципами поступился, теперь бы панагию носил да в Казанском соборе служил. Если бы он пошел против своей твердыни — давно бы ректорской мантией шуршал. Но мы не отступили. А следовательно, мы не гнилушки. Мы твердые дубовые сваи русской государственности, на коих вырастет новая здоровая Россия. За тебя, мой единственный друг!

Саблин подошел к нему. Они расцеловались.

— Прекрасно сказано! — потянулся чокнуться Румянцев.

— Я не знал, что вы вместе учились, — чокнулся с ними Мамут.

— Как интересно! — глотнула шампанского Арина. — А вы оба философы?

— Мы оба материалисты духа! — ответил отец Андрей, и мужчины засмеялись.

— И давно? — спросила Румянцева.

— С гимназейской поры, — ответил Саблин, сдвигая манжеты и решительно беря в руки берцовую кость.

— Так вы и в гимназии вместе учились? — спросила Арина. — Вот те на!