Настоящий формидабль. Часть 2 - [4]

— И тебе не будет скучно без своей работы?..

— С чего бы мне скучать?.. Я же не подарила ей ателье и не продала. Моей работы у меня никто не отнимет!.. Я буду заниматься общим руководством, буду их всех вдохновлять. И заниматься личным творчеством, о чем давно мечтала. И нашим домом. И тобой. И собой. И… Впрочем, уже хватит. Разве ты не одобряешь это мое решение?..

— Одобряю! — горячо сказал я. — И еще как!.. Я думаю, теперь ты сможешь спокойно ходить со своим Борисом по театрам и галереям.

Мамино лицо слегка порозовело.

— Может быть, может быть!.. — сказала она. — Хотя он, конечно, человек тоже очень занятой, но у него всегда лучше получалось руководить своим временем, чем у меня.

— А он все еще в своем рекламном агентстве работает?.. — как бы между прочим спросил я.

— Все еще!.. — вздохнула мама. — Только это не его агентство, ты же знаешь. Я давно уже предлагаю ему заняться самостоятельным бизнесом, но он все сомневается. Говорит, что не видит пока какой–нибудь новой великолепной идеи, с которой стоило бы начать свое собственное дело… Ну, все пора, шагай в школу. А я буду работать и ждать тебя!..

И я отправился в школу.

Утро было теплое, ничуть не хуже, чем вчерашний вечер, но день был самый обычный, рядовой. Никаких сюрпризов от него я не ждал.

И он начался, действительно, без сюрпризов.

А потом…

Во–первых, третий урок отменили. Но оставались еще четвертый и пятый!.. Учительница физики заболела, и у нас образовалось окно. Все помчались на улицу, резвиться на спортивной площадке, а я хотел было пойти в школьную библиотеку, посидеть там в тишине, почитать Аристотеля. Нравится мне образ его мышления!..

Но тут, во–вторых, ко мне с очень смущенным видом подошел Генка Хряпин.

— Слышь, Слава, дело есть… — сказал он, потупя взор и шмыгая носом. — Это… секретное… Пойдем, сядем вон там, у пальмы, поговорим…

У нас в школе стараниями Амалии Захаровны устроено много всяких уютных уголков. В них в больших кадках стоят настоящие, а не пластмассовые, пальмы, фикусы, а за ними — удобные диванчики. И если кому–то хочется посидеть на переменке в тишине, или посекретничать с кем–нибудь о чем–нибудь — к его услугам вот такой уголок.

В общем, сели мы с Хряпиным на диванчик, и он приступил к своему делу.

То есть попытался приступить, но только краснел и мекал что–то неразборчивое:

— Слава, это… Тут такое дело… В общем, это… Я давно хотел… Да только все никак… В общем, я вчера… Ну вот и думаю… Решил давно вчера к тебе подойти… Чтобы ты подошел… И сам сказал… А я вчера подумал… Чтобы ты подошел…

— Так, стоп! — прервал я его. — В таком духе мы продолжать не будем. Говори прямо, чего тебе надо?..

— Людку Карпухину!.. — вдруг брякнул Хряпин.

Я даже растерялся на мгновение.

— В каком это смысле?… — спросил я Генку осторожно.

А Генка вместо ответа шмыгнул носом и вдруг протянул мне какие–то листки.

— Вот, прочитай…

— Можно вслух?..

— Можно… — обреченно разрешил Генка. — Только не громко…

И я прочитал:

«Людмила!

Я сказать хочу,

Ты потому мне мила,

Что то, что я в других ищу,

Все есть в тебе, Людмила!

Людмила!

Я сказать могу,

Любовь — большая сила!..

И то, что я в других ищу,

Она в тебе открыла!..

Людмила!

Я всегда готов,

С тобой быть рядом где–то,

И ты найди немного слов

Для важного ответа!..»

Я ошеломленно посмотрел на Генку.

— Ты что, влюбился в Карпухину?..

Он вздохнул совсем обреченно, еще раз шмыгнул носом и кивнул головой.

— В самую красивую девочку нашего класса?..

Новый кивок и очередной шмыг носом.

— В девочку, которая выше тебя на полторы головы?.. Я имею в виду, в физическом смысле. А так она, конечно, такая же двоечница, как и ты!..

Новый кивок.

— Да уж, тут вы два сапога пара!..

Безутешный вздох.

— Только ты зря это, Генка!.. Она на тебя и не смотрит!.. С высоты своего роста она тебя не замечает!.. Хотя это, конечно, временно, ты же еще вырастешь, но все–таки…

Обреченный шмыг.

И тут я с еще большим ошеломлением увидел, что Генкины глаза подозрительно заблестели.

— Ну вот я поэтому и написал!.. — прошептал он, едва справляясь с нахлынувшими на него чувствами. — Там еще есть, на другом листке. Белые стихи…

— Белые?..

— Ну, да, без рифмы которые…

И я прочитал Генкины «белые» стихи:

«Людмила!

Если бы ты была цветочком, растущим на грядке, а я — облачком в небе, то, если бы наступила засуха, я бы пролился на тебя дождиком, весь, без остатка, чтобы ты могла расцвести в полную силу!.. Я бы всего себя для тебя не пожалел!..

Людмила!

Если бы ты была маленькой золотой рыбкой, а я — озером, где ты живешь, я вырастил бы для тебя вкусные и очень густые водоросли, чтобы тебе было где прятаться от рыб–хищников, и где бы ты могла спокойно питаться! Я бы хотел, чтобы тебе было всегда вкусно и безопасно среди меня!..

Людмила!

Если бы я был вселенной, я бы подарил тебе все звезды, которые у меня бы были, чтобы ты могла владеть ими и установить на всех планетных системах справедливый порядок! Я бы хотел, чтобы все в мире стало бы таким же красивым, как ты сама…»

— Это не стихи. — сказала я. — Это уже целая поэма!..

— Ты смеешься, да?.. — спросил Хряпин.

И по его щеке скатилась слеза!..

Он искренне страдал от нерезделенной любви!.. И еще, надо полагать, от жестокости окружающего мира, не способного правильно оценить его высоких чувств…