Настигнутые коммунизмом - [52]

— Может, не так уж и несчастен этот Миколюта, — сказал Елисей. — Земля ведь тоже грязь, а какие из нее цветы растут. Черви в земле тоже лоснятся, всякую гниль жрут, трупы глодают. Придет весна, грязь, среди мертвых листьев росток пробьется, цветок распустится… Так что, Валера, ты бы лучше на себя не роль Создателя примерял бы, а, скорее, навозной мухи, такой с сине-зеленым отливом. На живых мухи садятся только с проверкой. Отмахнулся — делать нечего. А с гнильцой если, тут же личинок подарят, чтобы догнил быстрее да в дело пошел… С Миколютой ты, видно, не справился.

— Выходит, — закашлялся Есипов, — я санитар леса.

— Ко мне что-то зачастил с проверками, — добавил Елисей, — в навоз, в навоз торопись!

— Брось ты, с отчаянья это… я к тебе и так и эдак, — заговорил глухо Есипов. — Помоги ты мне! Хочешь, скажу твоей жене, что выдумал все? Помоги!

— Я не доктор. Что я могу?

— Можешь, я чувствую.

Елисей пожал плечами и промолчал.

Есипов злобно пыхтел, его лицо все больше сжимала судорога ненависти. Наконец он прошипел с яростью:

— Не поможешь… я шлюху эту, Настьку, шакалам своим отдам. Они сначала используют ее, а потом на куски разорвут. Мало я ее папашку угробил, и ее туда же!

Он задохнулся, в его глаза страшно было смотреть, и Елисей невольно закрыл глаза, словно от боли. Всего захлестнула невыносимая боль, закружилась голова. Перед ним возникло лицо Насти, не той, что он видел сегодня в дверях, а той Насти, в ту ночь, когда ее волосы пропитались водой и тяжело лежали на плечах. Она смотрела на него тогда, улыбалась ласково и спокойно, коснулась пальцами головы — он помнил — всего озарило чувство, что и беды, и ошибки, и боль — все уйдет и сгинет, если вспышкой света твоя душа отразится в других глазах, и тут же беззвучные всполохи взметнутся вверх, заливая теплом и светом — и бесконечность станет понятна и доступна…

Елисей не мог понять, сколько времени прошло, но когда он почувствовал прохладный воздух на щеках и открыл глаза, то увидел, что Есипов, откинувшись, полулежал на сидении, его лицо сияло улыбкой, мертвая желтизна исчезла и щеки порозовели.

— Ну, Елисей, выручил. — Он погрозил пальцем. — Вот чем тебя пронять можно. Хочешь, сегодня подъезжай? Она не откажет. Теперь с нее пылинки сдувать буду. — Он с облегчением захихикал. — Ах, как хорошо, прям, помолодел. Ну, ты ловкач… Мог бы хорошие деньги сшибать. — Он тут же вытащил из кармана пятерню с зажатыми долларовыми бумажками. — Возьми, заработал.

Елисей отрицательно замотал головой, в нем все еще не растаяло ощущение радости прикосновения к бесконечности.

— Зря, — пробормотал огорченно Есипов. — А вот, и наша любушка идет. Настенька, душечка наша, — позвал он.

Елисей вышел из машины и остановился. Настя приблизилась и встала рядом.

— У вас хорошая жена, — сказала она.

В ее глаза было так спокойно смотреть, и Елисей промолчал.

— Что это с ним? — удивилась она, с презрением глянув в машину, откуда доносилось довольное бормотание Есипова и счастливые смешки.

— А… ладно, — она махнула рукой и тихо сказала: — Счастливо. — Ее лицо проплыло мимо и исчезло в машине.

Загудел сигнал, торопливо приблизился шофер, и машина укатила.

Жену Елисей застал в слезах. Миша лежал в кроватке и едва слышно посапывал, маленькое личико с плотно закрытыми глазами погрузилось в полное спокойствие, сосредоточенное и глубокое. Лариса сидела рядом и по ее щекам текли слезы, глаза покраснели и распухли.

— Какой-то кошмар, — тихо сказала она. — Настя сказала, что была на грани самоубийства. Она — ужас — спит с человеком, который, по сути, убил ее отца. И в этом замешана мать! Елисей, как такие люди могут жить? Как земля их носит? Говорит, ты ни в чем не виноват. — Лариса открыла наполненные слезами глаза и посмотрела на него. — Оказывается, ты — лучший друг ее отца, она о тебе много слышала… если бы не ты, она убила бы себя. Хотела отравиться. — Лариса вздохнула и уже спокойнее добавила: — В такой ситуации ничего не поделаешь… Если здраво рассудить.

От слова «рассудить» ему стало смешно, и он отвернулся, чтобы Лариса не заметила улыбки.

— В общем, — сказала Лариса, — давай об этом забудем. Все хорошо, хотя, что я говорю. Как можно так жить? А потом ты мне такое наговорил. Что ты несчастен, и все тебе не нравится… Ты меня не любишь.

Елисей обнял ее, чтобы она успокоилась, и ровно сказал:

— Ну как же. Я тебя люблю. Ты мне дороже всего в жизни.

Привычные слова подействовали на нее успокаивающе. А ему стало муторно и тяжело на душе.

Поздно вечером, когда легли в постель, и он уже в истоме изнеможения проваливался в сон, Лариса вдруг зашептала:

— А может, она врет все?.. Я всему верю. Черт бы вас всех побрал. — В ее голосе послышались плаксивые нотки. — Набрехала тут, а я уши развесила.

— Я знаю этого подонка Есипова, — пробормотал он заплетающимся языком. — Он и ее грозился убить. Она вполне могла решиться на самоубийство. Неужели ты хотела бы взять такую тяжесть на душу?

После его вопроса Лариса задумалась и притихла, и на Елисея тут же навалился сон.

Молчание ночи объяло Иерусалим. Теплый бархат тьмы укрыл неровный ряд крыш, холмы, ломаную кромку горизонта… Иошуа сидел на крыше хижины, прислонясь спиной к выступу стены и смотрел на бесчисленную стаю пронзительно ярких звезд. Сначала он пытался уловить оттенки голубых лучей самых крупных из них, потом глаза перешли на тьму, в которой тут же проступил свет слабых звезд, едва видимых, но и рядом с ними чудилась жемчужная пыльца невидимых звезд.