Настигнутые коммунизмом - [51]

Шофер вышел, а Есипов неловко шевельнулся, как бы пытаясь освободить место на заднем сидении, но потом махнул рукой на переднее кресло.

— Садись, поболтаем… Знал бы, что эта стерва меня сюда потащит, не стал бы огорчать твою супружницу.

Елисей плюхнулся на переднее сидение, перед ним в зеркальце замаячили наполненные злобой и тоской глаза Есипова, утонувшие в тяжелых складках желто-коричневой кожи. Он попытался улыбнуться, его вывороченные синюшные губы ощерились, открывая пожелтевшие пеньки зубов.

— Что же ты не агитируешь меня за воздержание, непорочный образ жизни, бедную, но честную духовность?

— По-моему, ты сам хочешь агитнуть.

Его рот приоткрылся, щеки заколыхались, выталкивая пухлый язык.

— А что? Прав, шельма… Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет. Надо верно и преданно служить родине, и родина нас не забудет… Согласись, — его рука мотнулась широким жестом, — всем, что имею, поделились благодарные сограждане. И деревенская бабулька, и старый большевик, и полный сил труженик кирпича и мотыги — все заботятся о национальной безопасности и отстегивают трудовые грошики.

— По-моему, ты делал бы это просто из любви к искусству.

— На общественных началах? А что? Вполне возможно. Хотя, пока это не грозит. Знаешь, как важно чувствовать себя нужным?

Он опять заклокотал смехом. Через некоторое время Есипов успокоился, веки его разлепились, он глядел на Елисея серьезно:

— За что я люблю тебя, знаешь? С тобой легко, могу все сказать. Уж сколько на мне лежит, а тебе все могу выдать. Только полегчает. Ты, как боженька… Хотя, что это я — бога нет. Самое лучшее доказательство — дурацкое человечество. В какую глупую башку пришла идея людей причислить к творению бога? Ха-ха, вот так поиздевались. Скорее мы — порождение зла. Чего только не натворили — и все нипочем. Хоть бы кого отшлепали. Все идут в одно место — и злодей, и праведник.

— Это как посмотреть. По-моему, наказаны… и при жизни. Может, в генах наших заложено: и судьба, и мера наказания?

Есипов промолчал, чего Елисей не ожидал — так ему понравилась его мысль. Он глянул на Есипова, лицо его сияло насмешкой, сжатые губы душили рвущийся смех, а грудь и живот перекатывались волнами.

— Ну, уморил, друг! Сказки все это, брехня козлов безголовых. Если бог должен раздавать награды и тумаки, то я, — закричал он, выкатив глаза, — главный бог! Ну, может, один из главных. Я награждал подонков, так что не снилось вам. Я давил чистоплюев благородных, так что кишки им сводило да из задницы выскакивали. — Он опять заклокотал смехом.

Есипов долго не мог успокоиться, потом затих совсем в изнеможении, даже из глаз прокатилась пара слезинок. Какое-то время он отдыхал, тяжело отдуваясь.

— Ты, конечно, писателей плохо знаешь, — Есипов усмехнулся, — уткнулся в свои картины. Но их, наверное, слышал. Был скандальчик в эпоху ядреного социализма… Жили-были два друга-неразлучника. Илюшка и Сашка. Талантливые были ребята. Че-е-стные, — с подвыванием протянул Есипов, — благоро-о-дные. Рассказики кропали, да все хотели мир переделать, чтобы и человек звучал гордо, и для счастья, как курица для полета. Для этого — вот дураки — им обязательно начальство дерьмом обложить в своих бумажонках. А мне ж только это и надо. Заложил я дружков-приятелей. Да так Сашку обработал, что он еще кучу дружков — таких же кретинов — застукал. А вот Илюшка — законченный дурак был — так честным и остался. Отсидели, голубчики. Когда отпустили, Сашку я наградил за поворотливость ума: переговорил с кем надо, и его с «позором» — ха-ха — изгнали за бугор, в парижи. Умные, сообразительные люди там, ой, как нам нужны. С тех пор он, изгнанник несчастненький, как сыр в масле катается, героя корчит. Учит нас из Парижа, как нам по благородному жить. И стучит потихоньку… — Есипов поперхнулся, отрыгнул воздух и закричал: — Стукачам везде у нас дорога, стукачам везде у нас почет!.. А этот честный Илюша?.. Честность надо наказывать. До сих пор в дерьме плавает, по копеечке собирает, чтобы с голоду не помереть. Ходил по редакциям, клянчил. Да я еще работку провел, слушок, понимаешь, запустил, что дружков на следствии да в лагере закладывал. Это же смак! — Есипов скорчил блаженную рожу. — От него же все порядочные дураки отвернулись, пальцем в него тыкали: вон, стукач идет! Плевали в лицо!

Есипов прикрыл от удовольствия глаза, потом его короткие, толстые пальцы шевельнулись:

— Миколюта его фамилия. Сейчас-то его никто не знает, а тогда шумели.

Елисей вспомнил захламленную квартирку Ильи Ефимовича, обтрепанную старую мебель. Сначала стало жалко его, уж больно подавленно выглядела его сгорбленная спина, лохматая стариковская борода. Но в памяти всплыл темный закоулок и звериный рык, с которым Миколюта расправился с тремя подонками. Как бы он сейчас разделался с Есиповым? Будь он здесь.

— Понимаешь, — заговорил Есипов, — создателем иногда себя ощущаю, как подумаю… Один гниет, пованивает в отхожем месте. Другой — ха-ха — «мученик» лоснится от наслаждения в парижской постельке. Дом у него в пригороде Парижа, профессорствует. Буржуйским детишкам загадочную русскую душу растолковывает, — голова Есипова откинулась на спинку сидения, и он громко загоготал.