Наследство от Данаи - [19]

«Сироте» недавно перевалило за шестьдесят, а Савелу было года на четыре-пять больше.

— Поговорите с ним, — просила она дальше. — Он власти послушный. Пусть не издевается надо мной.

— Скажите откровенно, чего вы не выйдете к ним и не гаркнете? — деловито поинтересовался Иван.

— Стыдно мне. А еще не хочу Савла гневить, тогда я его точно потеряю. Нет, лучше вы. Только не говорите, что я к вам приходила.

— А чем же я мотивирую? С какой, мол, стати?

— Не знаю.

— Вы, Циля, не на все предметы имеете ясное представление, и это вводит меня в заблуждение.

— Ну, скажите, например, что были неподалеку, услышали смех, разговор. Вот и решили зайти, узнать, что и как.

— Вотето можно, — Иван взволнованно укротил вихор на голове. — Только нащот ночи будет необъяснимо. Хотя, канешно, это непорядок, что он с чужой женщиной тое-другое делает. Как же быть?

— Придумайте что-нибудь. Ой хорошо было бы его на горячем поймать!

— Я подумаю.

— Да хват вам морочить друг друга! — прикрикнула на них Чепурушечка. — Одна психичецая, а второй и рад стараться. Иди ужинать, — царапнула мужчину воробьиным кулачком по спине, думая, что достает его кузнечным молотом.

Циля не то чтобы обиделась на эти слова, но подобрала мокрые губы и пошла домой.

— Нынчи ж пойду я, Галя, в засаду. Этого дела нильзя пускать на самотек, — задумчиво изрек Иван за ужином.

Стояла летняя пора, июль, жара. Температура даже ночью не падала ниже двадцати пяти градусов. Люди мучились от духоты. На ночь открывали настежь окна, входные двери и люки чердаков, старались добиться хоть квелого сквознячка. Но нет, вязкий воздух стоял неподвижно.

— Как на войне, Чепурушечка, — обдумывал дальше свой план Иван Яйцо. — Возьму языка.

— Гляди, чтобы тебя какая-нибудь трясца не взяла! Придумал ночью шляться...

— Галя, я — депутат, и решительно настроенный защищать семейные отношения!

— Галимей ты, а не депутат, — ответила Галина Игнатовна. — Другие в кабинетах сидят, бумажки перебирают, а ты — в засадах валяться.

— Не все умеють, Галя, работать в полевых условиях. Для этого особая смелость нужна.

— И-и-их! Дурак ты долговязый. Что с тебя взять? Нету ума...

— Долг зоветь! Мне люди доверяють! — ударил себя в грудь Иван.

Затем пошел. Прихватил плотный мешок, чтобы подстелить в случае, если придется где-то прилечь, — не торчать же на ногах неизвестно сколько времени.

Двор Садохи утопал в цветах, где преобладали гладиолусы — всегда вытянутые, как местная дурка Фаня, и длинные, как Григорий Телепень. Иван их не любил. Так посмотреть — красивые, яркие, крупные. Чего еще надо?

— Бесит, браток, — объяснял, бывало, Иван кому-то из любопытных, — что снизу у них уже все посохло, а сверху новые бутоны распускаются. Ни то ни се.

— Зато они долго цветут, — гляди, возражали ему.

— Глупые они, как наша Зоха Водопятова: снизу — похороны, а сверху — свадьба! Ты уже или зеленей, или засыхай. Да еще и цветут с одной стороны. Чисто камбала — два глазу с одного боку. Не гневи меня, браток, не прекословь!

— А почему же у тебя весь палисадник в мальвах? Они цветут по тому же принципу: сверху-снизу.

— Так-так, так-так, — соглашался Иван. — Только мальвы не срезают и не пихают в букеты для подарков, а эти... так и смотрят, как бы тебе настроение испортить.

Дело в том, что Ивану выпало родиться в июле, когда этих гладиолусов — хоть пруд пруди, и ему всегда их дарили, поздравляя. Он нес веник гладиолусов домой с кислой миной, закинув его на плечо, как в селе носят лопаты, грабли или сапы.

То, что Цецилия Садоха отдавала предпочтение гладиолусам, как вот сейчас убедился Иван, не указывало на ее большой ум. Та-ак, кажется, не зря Савел смеется по ночам с чужими женщинами, — подумал он и осмотрел диспозицию. Окно Савеловой спальни выходило как раз на улицу, впрочем, хорошо был виден и свет в комнате Цили, — комната смотрела в сторону переулка.

Но сначала в доме светились все окна, и было видно хозяев, мыкающихся из комнаты в комнату. Слоняются, ужинают на кухне, — вел протокол Иван. Несколько поздновато... Или чай на ночь пьют? О, перешли в зал, смотрят телевизор. Это надолго.

Не боясь, что помнет цветы, — черт с ними! — Иван разостлал посреди палисадника свой мешок и прилег. Что же за краля зачастила к Савелу втайне? А что, он ничего: высокий, стройный, худой. Лицо как нарисовано, брови — кустами и, словно птицы на взлете, от переносицы до висков разлетаются. Не кусты, — поправил себя Иван, — а посадки из кустов. А еще, наверное, женщин заводит то, что он никогда не улыбается, только сверкает черными глазищами из-под своих «посадок», как злой колдун. Зараза, вот тебе и колхозный конюх! Летом и зимой ходит в бурках, кнутом по ним похлестывает и — зырк-зырк во все стороны. А раньше не слышно было, чтобы прелюбодействовал на стороне. Или бес в ребро?

Зори нависли над Иваном и заговорщически подмигивали ему. Как хорошо! Когда есть такое небо над тобой, то разве можно чувствовать себя одиноким. Он еще раз бросил взгляд на окна, увидел свет в обеих спальнях. Разошлись по своим углам и читают. Это не меньше чем на полчаса.

Иван снова лег навзничь, сладко зевнув. И тут... Вот оно! Он увидел, как ко двору подкралась темная фигура. Это была женщина, ее голову покрывал платок. Руками она придерживала его под подбородком. Задний угол платка закрывал спину, спускался еще ниже и кистями доставал ей почти до пят. А впереди два длинных конца свисали между коленами, то попадая между ногами, то разлетаясь в разные стороны. Женщина осмотрелась направо-налево и, убедившись, что свидетелей нет, стремительно пошла к веранде.