Наследство от Данаи - [18]

Павел Дмитриевич устал от них, хотел отдохнуть в покое, так как понимал, что надолго оставаться в тени не сможет, не дадут ему. Вот и подтвердились его подозрения — пришло юное поколение, давай, старый, рассказывай о жизни. Разве откажешь?

— О! Это еще лучше, так как и элемент документальности будет, — обрадовалась Татьяна. — Ведь там будут и эпоха, и характеры?

— Обязательно. Как же без этого? — пообещал Павел Дмитриевич. — Ну, тогда слушайте. Правда, этот рассказ лучше подошел бы ребятам, чтобы ценили знания, умели ориентироваться в обстановке...

— А мы чем хуже? — дуэтом вознегодовали девушки.

— Ну, — решился сомневающийся Павел Дмитриевич, — согласен. Я расскажу так, как помню эти события. А вы напишете, как вам надо.

— Ага! — согласились девушки.

2

Ивана Ермака — в селе его называли Яйцом, тут прозвище только один раз произнеси, так оно и присохнет к языку людям — выбрали депутатом местного совета. Тогда для этого достаточно было хорошо работать, быть хорошим семьянином и иметь природную мудрость.

В случае с Иваном все совпадало. Он был искусным кузнецом, причем от постоянного пребывания в сильном грохоте давно утратил остроту слуха, что лишний раз свидетельствовало о его солидном рабочем стаже. Громкий голос, не менее громкий, чем лязг железа, стал у него еще сильнее от приключившейся глухоты. Его утро начиналось с того, что он разжигал горнило, раздувал его, вдувал туда жизнь, а потом настраивал на песню наковальню. Рукоять огромного молота была гладкой, притертой, словно отшлифованной Ивановыми узловатыми ладонями, и поэтому на целый день намертво прилипала к рукам. Ахнет он ею — и брызги огня разлетаются во все стороны. Пока поднимется день и разгонит тьму, так у Ивана уже давно светло: огонь в горниле белый, не хуже солнца. Железо засунешь в него и вынимай обратно, а то сгорит, как тряпка, искры носятся по кузнице, иссекают лицо, замирают светлячками на полу.

— Га, что вы грите? — часто переспрашивал, сводя слово «говорите» к короткой форме, и прикладывал руку к уху наподобие паруса.

Иван дал жизнь трем сынам: — Николаю, Петру и Александру. Но к тому времени Николая уже не было — умер от чахотки. Жену свою Галину Игнатовну, Чепурушечку, очень любил на зависть многим женщинам, у которых мужья полегли под немецкими пулями или, если и выжили, то пьянствовали и туцкали их под бока кулачищами. Последних у нас называли дураками, но их количество от этого не уменьшалось.

Так вот, когда в поссовете нового созыва распределяли обязанности, Ивану Тимофеевичу поручили работать в комиссии по семейному воспитанию детей. Дескать, он сумеет, в случае надобности, и хулигана укротить, и о детях, имеющих таких отцов, позаботиться.

Люди отнеслись к его новым полномочиям одобрительно, и с тех пор Иван Яйцо потерял свободное время, больше ни себе, ни своей Чепурушечке не принадлежа. Ибо почитай ежевечерне к нему бежала кто-нибудь из женщин с просьбой защитить от пьяного мужа. Отказа женщины не знали: Иван, получив «сигнал», бросал домашнюю работу и шел разбираться с дебоширом. Долго приводил его в сознание, а потом сажал на стул — бывало, что от щедрот кузнецкой руки угощал перед этим хорошим подзатыльником — и начинал воспитывать.

— Не зли меня, браток, — предупреждал, — в следующий раз приложусь от души и, не приведи Боже, убью.

Воспитывая, говорил вещи простые, но искренние и доходчивые. Гляди, на день-два человек запомнит их, уймется. А потом, конечно, все повторялось, так как еще и господу Богу ни разу не удалось изменить природу человека.

«Вызовы» случались, в основном, в семьи, где возраст супругов лежал в пределах 25–45 лет. Молодые мужья еще не потирали об жен кулаки, а старики теряли кураж.

А тут вдруг явилась к Ивану Цилька Садоха и села во дворе важно: настраивалась на серьезный разговор. Из всего выходило, что готовилась к нему долго и имела иной мотив, чем жены пьющих мужей.

— Что, Циля, скате? — спросил Иван, по привычке сокращая слово «скажете», при этом он тщательно вымывал руки под рукомойником, так как накануне работал в огороде.

— Неудобно мне к вам, Тимофеевич, обращаться, но вынуждена. Вы знаете, — она вытерла указательным и средним пальцами заплесневелые уголки рта, — что мой Савел не пьет, не гуляет, вообще — тихий и порядочный человек. А сейчас... будто ему поделали, начал домой женщину приводить.

— Какую? Кого? — оттопырил уши депутат. — Не слышу ответа.

— Ничего не знаю, я ее не видела.

— Гувурите по существу, а не таинственными намеками, — от волнения Иван часто переходил на официальный язык, каким он его себе представлял.

— Так он же ее на позднюю ночь приглашает, когда я уже сплю. У нас... — она потупила взор, но затем продолжала: — У нас уже года два отдельные спальни. Он выбрал себе дальнюю, ту, что за светлицей будет, а мне досталась меньшая, рядом с кухней.

— Если вы спите, то откуда знаете, что делает ваш Савел? Га? Уважаемая, мне надо картофель полоть, а не ваши выдумки слухать.

— Они всю ночь смеются, толкутся там, а я просыпаюсь и не сплю. Плачу-плачу, плачу-плачу, а сказать некому. Кто меня защитит, сироту? Вот и пришла к вам. Может, он меня бросить задумал?