Он всё ещё стоял и смотрел, когда Вера вызвала его из глубокого раздумья. Она отвела его в сторону и неожиданно взяла его руку в свои. Глаза её были сухи и блестящи и выражали горячую мольбу.
— Пётр Иванович! — сказала она дрожащим голосом. — Я хотела бы вас просить… Я глядела на вас сейчас, и вдруг у меня явилась надежда, что вы сделаете так, как я попрошу.
И, не ожидая его ответа, спеша и волнуясь, она продолжала:
— Успокойте его… Что бы он ни стал говорить, о чем бы он ни стал просить вас — успокойте его! Я буду с вами, я буду слышать ваши обещания, но для меня они будут иметь другую цену. Я буду знать их цель и никогда не забуду вашей доброты. Мы обманем, только обманем его лишний раз, но он умрёт спокойно.
— Князь в памяти, — сказала сестра.
Вера вздрогнула, выпустила руку Гарушина и первая подошла к кровати.
— Пётр Иванович приехал! — очень раздельно и отчётливо заговорила она, наклоняясь над больным. — Ты спрашивал его. Хочешь его видеть? — Больной ответил едва внятным мычанием.
— Кого ты ищешь? — опять громко спросила Вера. Она напряжённо вслушалась в бормотание отца и, по-видимому, поняв его, внятно ответила:
— Мама устала. Мама легла отдохнуть. Да, она здорова, она скоро придёт.
Князь, по-видимому, успокоился.
— Хочешь видеть Петра Ивановича? — спросила Вера. Потом она выпрямилась и сделала знак Гарушину, чтобы он подошёл.
— Здравствуйте, князь! — сказал Гарушин, становясь перед кроватью так, что больной мог его видеть. Он увидал его глаза, немного воспалённые, с грустным, добрым и немного недоумевающим выражением. Казалось, он удивлялся и не мог отдать себе отчёта в том, что происходило кругом него. Теперь он глядел на Гарушина и словно что-то припоминал.
— Вам было немножко нехорошо, но вы, Бог даст, скоро поправитесь, — говорил Гарушин. Князь всё смотрел на него. В глазах его стала зарождаться какая-то беспокойная мысль, он заволновался и забормотал. Он высвободил здоровую руку из-под одеяла и протянул её Петру Ивановичу. — Да, да, говорите, я слушаю, — сказал Гарушин. Больной мычал, торопясь и волнуясь.
— Ему это вредно, ему нужен покой! — вступилась сестра.
— Князь! — громко сказал Гарушин, приближая своё взволнованное лицо к лицу больного. — Я верю, что вы поправитесь, но, если бы Бог в неисповедимых путях своих призвал вас к себе, я обещаю вам и клянусь, что я сделаю всё от меня зависящее, чтобы дать утешение и покой вашей семье. Я обещаю и клянусь…
Он видел близко от себя напряжённое лицо больного и его жадные, широко раскрытые глаза. И вдруг это лицо дрогнуло и что-то похожее на улыбку промелькнуло на нем. Здоровой рукой князь удержал руку Петра Ивановича и, делая невероятное усилие говорить, промычал невнятно:
— Виноват… был… простите…
Потом рука его утомлённо упала, он закрыл глаза и опять погрузился в тот сон, среди которого жизнь должна была вскоре перейти в смерть. Когда Гарушин отошёл от кровати князя, он увидал Веру у окна. Она стояла в согнутой позе и, закрывая лицо руками, тяжело рыдала. Она не слыхала приближения Петра Ивановича. И вдруг он заговорил совсем близко от неё.
— Вы слыхали, княжна, обещание, данное мной вашему отцу? Взгляните же на меня и скажите: можно ли так лгать? Теперь мой черёд просить: я был виноват… Простите и вы. Нет, вам не до меня, я знаю, но если одинокий старик, привыкший к горю, дружески протянет вам руку, вы не оттолкнёте её, княжна?
Вера, не веря себе, удивлённо подняла на него заплаканные глаза.
— За что же? — нерешительно спросила она.
— Вера Ильинишна!.. — взволнованно сказал Пётр Иванович. — Только до тех пор человек и жив, пока он чувствует: любит, жалеет, страдает, ненавидит… Не всё ли равно! И я живой человек и благодарю Бога… Про меня говорят, что я зол… Но не бойтесь злого, бойтесь мёртвого, если душа убита, её ничем не воскресишь.
Его голос дрогнул, и по лицу пробежала болезненная гримаса.
— Потерять любимого человека тяжело, но иметь его с собой, положить в него все свои надежды, всю силу своего чувства и убедиться, что этот человек живой мертвец, это страшно!
Он быстро поклонился и весь сгорбленный, с потупленной головой поспешно вышел из комнаты.
Пётр Иванович сидел за обеденным столом, глядел на дверь и нетерпеливо постукивал ножом. Александр вошёл очень медленно, ёжась и потирая руки.
— Что? Озяб? — вызывающим тоном спросил у него отец.
— Мне кажется, что в моей комнате сыро, — сказал Александр Петрович.
— Неужели? Это неприятно. Да у тебя, может быть, желудок не в порядке?
— Нет, я здоров.
Пётр Иванович долго молча глядел в лицо сына.
— Водки не выпьешь? — спросил он.
— Ты знаешь, что я не пью.
— Не пьёшь? А я, вот, выпью.
Александр Петрович уселся поудобнее и принялся есть внимательно и систематично.
— Когда же в Петербург? — неожиданно спросил отец. — Или тебе здесь понравилось? Втянулся в нашу тихую деревенскую жизнь? Что же, я очень рад! Переселяйся совсем, и мне не так одиноко будет. Как? Что?
Александр не отвечал, долго и старательно прожёвывая пирожок.
— Если решишь, можно будет отделить тебе комнаты наверху, чтобы не было сыро, — продолжать Пётр Иванович.
Александр чуть-чуть покраснел.
