Наследники Асклепия - [3]

Но были в нашей практике случаи, когда «Терапевтический справочник» не мог оказаться полезным.

В горах, километрах в пятнадцати от Волового, у женщины тяжелое кровотечение после десятых родов. С Мотей мы вызвались оказать помощь. Гинеколог подробно и грамотно объяснил нам, что следует делать. Секретарь окружкома партии дал нам свой «виллис». Случай был (или показался нам) более сложным, чем представлялся во время получения наставлений гинеколога. Шофер несколько раз заходил в хату и просил нас, нет, не просил, а умолял, поторопиться. Наконец, пациентка в полном порядке.

Густые сумерки уже окутали горы, когда мы сели в автомобиль. Я — рядом с шофером, Мотя — на заднем сидении. Небольшая подробность, важная для дальнейшего рассказа: у меня на груди была колодка с орденскими планками, у Моти на его старом кителе — ордена и медали, советские, польские и чешские. Шофер, с которым до этого мы уже не раз выпивали и были в приятельских отношениях, на сей раз почему-то был настроен недружелюбно. Более того — агрессивно. Быстро темнело. Шофер включил дальний свет. За очередным поворотом посреди дороги фары высветили трех массивных мужчин с автоматами в руках. Так. Бандеровцы. Ничего ужаснее нельзя было придумать в ту пору. Представителей советской власти они не просто убивали, а подвергали зверским мучениям.

— Жми! — скомандовал я шоферу.

— Куда жми? — спокойно, даже несколько флегматично отреагировал Мотя. — Ты не в танке.

Машина остановилась в нескольких метрах от живописной группы бандеровцев. Один из них подошел сбоку, осмотрел нас и оповестил товарищей:

— Нэма цього гада. То паны дохтуры. Пробачте, паны дохтуры.

Он поднял кисть к полям шляпы с пером и вместе с товарищами растворился в лесу.

До самой больницы никто из нас не проронил ни слова.

Сейчас, сорок девять лет спустя, описывая это событие, я не вспомнил, а ощутил шок, в котором мы пребывали. Шутка ли, бандеровцы! Злейшие враги моей родной советской власти и вообще всего прогрессивного человечества! Но какой-то намек на сомнение, вызванный извинением этого лютого врага, закрался в мой тщательно промытый мозг.

А еще через несколько дней, придя утром на работу, мы узнали, что ночью арестовали главного врача больницы. Мы с Мотей только переглянулись. Вопросов в ту пору не задавали. Шел тысяча девятьсот пятидесятый год.

В то же утро случилось нечто совершенно невероятное. Проливные дожди отрезали Воловое от окружающего мира. Не это было невероятным. В больницу пришел заведующий окрздравом, симпатичный доктор Немеш и объявил мне, что приказом Закарпатского областного здравотдела временно, на несколько дней я назначен на должность хирурга. Естественно, я отказался. У меня нет диплома врача. И вообще, какой из меня хирург?

По-видимому, мои возражения произвели впечатление на доктора Немеша. Здесь же из больницы он позвонил в Ужгород. После продолжительной телефонной беседы, во время которой доктор Немеш излагал мои аргументы, подкрепляя их своими, он вручил мне трубку. Начальственный голос не желал слушать моих возражений. Я отказался категорически и положил трубку.

Но через несколько минут меня позвали к телефону. Звонили из обкома партии. Голос был еще более начальственным. Голос напомнил мне, что это не предложение, не увещевание, а приказ коммунисту из высокостоящей партийной инстанции. Все. В Ужгороде положили трубку.

На следующий день в больницу доставили шестнадцатилетнего паренька с правосторонней ущемленной паховой грыжей. Ущемление произошло одиннадцать часов назад. Состояние больного тяжелое. Тут же я взял его на операционный стол. Ассистировал Мотя. Под местным обезболиванием произведен разрез кожи, фасции, вскрыт грыжевой мешок. И тут, — о, ужас! — пред нами предстал участок тонкой кишки длиной сантиметров десять, черный, как уголь. Я застыл в отчаянии. Мотя не проронил ни слова. Молчала операционная сестра. Необходима резекция кишки. Необходима!.. Но кто ее осуществит? Дважды я делал резекцию тонкой кишки: один раз на трупе, второй — на кошке. Но на столе предо мной не труп и не кошка — Мыкола Ковач, шестнадцатилетний паренек.

Боже мой! Что делать? О резекции не может быть и речи. Боюсь. Я начал греть кишку салфетками с теплым физиологическим раствором. Через каждых несколько минут я обращался с вопросом к Моте и операционной сестре, выясняя, изменился ли цвет кишки, появилось ли хоть какое-нибудь, пусть малейшее движение в пораженном участке. Ответы либо отрицательные, либо неопределенные. Консультантами я избрал и двух санитарок. Но и они не давали однозначного ответа.

Я продолжал греть и спрашивать. Кишка не светлела и не шевелилась. Нужна резекция. Нет, я не мог решиться на это. Мне казалось, что я убью Мыколу в тот самый момент, когда отсеку кишку. Я не мог. Но ведь и оставлять кишку в таком виде равносильно убийству. Что делать?

В какой-то момент нам показалось, что по пораженному участку прошла волна. Я рассек ущемляющее грыжевое кольцо и вправил кишку в брюшную полость.

Не помню, как я сделал пластику, как зашил рану. Помню только себя на табуретке рядом с кроватью Мыколы Ковача. С кратчайшими перерывами я просидел на этой табуретке двадцать часов, время от времени проверяя, не появились ли признаки перитонита и, приходя в ужас от самой мысли о том, что предстоит предпринять, если, не дай Бог, такие признаки появятся.