уселись на скамейку, закурили, пряча папироски в ладонях. Известие о войне показалось им в эти
минуты противоестественным, нереальным.
— Слушай, маркиз, а может быть, этот дядька того? — сказал Илья и повертел пальцем у виска.
Виктор не успел ответить. Они увидели, как по Ордынке пронеслась защитного цвета "Эмка", потом
услышали, как она где-то за углом со скрипом затормозила и дала тревожный сигнал. Тишина
дрогнула. Птицы смолкли. Ребята переглянулись.
— Нет, — сказал Виктор, — партийный секретарь не "того", он мужик правильный, трепаться не
станет.
Из подъезда вышла пожилая женщина с белым пуделем на поводке. Собачка зло тявкнула на ребят,
подбежала к углу дома и подняла заднюю лапку. Из раскрытого окна второго этажа донеслась
знакомая мелодия танго "Дождь идет".
Ребята поглядели друг на друга и пожали плечами. Скоро приехал Георгий Николаевич. Он еще
ничего не знал. Они ему рассказали о звонке секретаря. Он тут же набрал номер телефона, с минуту
слушал:
— Сейчас еду, — наконец глухо проговорил он, — а ты созывай членов парткома и готовьте
митинг.
Он положил трубку и, стоя у раскрытого окна, некоторое время задумчиво смотрел в сад. Ребята
подошли к нему. Илья спросил:
— Как Вы думаете, Георгий Николаевич, наши танки уже идут на Берлин?
Дружинин повернулся к Илье, поглядел на него рассеянным взглядом и проговорил:
— Да-а-а, ребятки... такие-то дела...
— Но ведь мы же их все равно разгромим в пух и прах! — крикнул Виктор. — Ведь верно?!
— Верно, верно, — проговорил Георгий Николаевич. — А пока отправляйся сейчас же в Пушкино
и сиди там. Учти, чтобы никакой паники! Будь возле мамы. Ты сейчас ей нужнее всех. А я постараюсь
приехать завтра.
И он уехал. Илья помчался к себе домой, а Виктор — на дачу. Он решил проехать до центра на
трамвае. Хотелось посмотреть, что происходит в городе, где-нибудь перекусить, а уж потом — на
вокзал. Прохожие спокойно шли по своим делам, не ведая, что произошло. Он добрался до знакомого
кафе на площади Пушкина, что-то там на ходу проглотил и выскочил на площадь. У памятника
Пушкину, как всегда, лежали живые цветы, молодые папы и мамы баюкали в колясках будущих
великий поэтов. На кудрявой голове Александра Сергеевича спокойно сидел важный и зобастый
белый голубь. В голубом небе медленно плыли крутые пенные облака. Виктор взглянул на них и ему
вдруг показалось, что это вовсе не облака, а морские волны, из которых выходят тридцать три
богатыря с дядькой Черномором впереди. Длинная седая борода Черномора почти касалась крыши "
Известий". Виктор, как завороженный, глядел на это видение,, потом очнувшись, подумал: "Там, где-
то наши с фашистами рубятся, а мне здесь всякие детские сказочки мерещатся... Пижон! — Он
натянул поглубже на лоб свою серую "восьмиклинку" и заспешил на вокзал.
Вагон электрички гудел. Весть о войне уже успела облететь Москву. В вагоне слышались отрывки
фраз: " ...ведь у них же с нами договор", "...Как же они все-таки посмели", "...Ну, ничего, мы им
покажем кузькину мать", "...Неужели уже бомбили Минск?!", "...Будет им Загиб Петрович, запомните
мои слова...". В дальнем конце вагона несколько молодых голосов грянули: "Дан приказ ему на Запад,
ей в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну. ." — Но песня расплескалась в
шуме беспорядочных разговоров и дробном перестуке колес электрички.
В Пушкине, в Зеленом городке, тоже уже всё знали. Мать Виктор и их соседка по даче сидели на
террасе под черной тарелкой репродуктора. Они даже не заметили, как Виктор подошел. По радио
выступал Молотов. Он, как всегда слегка заикаясь, заканчивал читать Заявление Советского
Правительства: "Наше дело правое, враг будет разбит! Победа будет за нами! .
Анна Семеновна, увидев Виктора, вскрикнула:
— Наконец-то! Я совсем потеряла голову!
Виктор рассказал ей все, как было. Мать спохватилась, что ничего еще не готовила и засуетилась у
керосинки. А Виктор побежал на станцию за газетами.
Потом он с ребятами каждое утро бегал на станцию. Они покупали там газеты, узнавали новости,
встречали и провожали воинские и санитарные поезда. Некоторые из санитарных останавливались
надолго. Из опущенных окон вагонов выглядывали бледные лица раненых. Ребята покупали им
газеты и папиросы. Брали у них для отправки им домой треугольнички писем. Некоторым, у кого
руки были в гипсе, закуривали папиросы и неумело свертывали цыгарки. На вопросы раненые
отвечали неохотно. Один из них безнадежно махнул рукой:
— Силища у него громадная, прет, сволочь, как стена.
— А наши как? — допытывались ребята. — Ведь мы же сильней!!!
— Может где и сильней, только на нашем направлении пока что драпаря даем. — Пожилой солдат
с перевязанной головой сказал хмуро и зло:
— Ничего, мальцы, не боись! Мы ему еще дадим прикурить. Придет и наш черед. А ты, сынок,
на-ка трешку и пока эшелон стоит сбегай за маленькой... ублажи раненого бойца.
Санитарные уходили, оставляя запах хлорки, йода и еще чего-то такого, чем всегда пахнет на
