— Откуда мне знать, если я не лекарь? — осторожно ответил Тариэль.
— А я приветствую этот достойный способ избавлять мир от самозванцев, несведущих в собственном ремесле. Я тоже далек от медицины, и только искусство является моей истинной и единственной страстью, — голос Гаала понизился до шепота. — Но я не терплю самозванцев, тех, кто своей убогой бездарной мазней позорят самое высокое имя живописца. Оскорбляя богов и людей, они не имеют права жить. Ты согласен?
— Не думаю, что отсутствие таланта заслуживает смертного приговора, — возразил Тариэль, которому подобный поворот беседы нравился все меньше и меньше.
— Само по себе нет, конечно. Но только если человек при этом не набирается наглости выдавать себя за то, чем не является. Ты говоришь, что ты художник… но теперь тебе придется доказать свои слова. Признаться, ты мне понравился. И я буду несказанно огорчен, если окажется, что ты самозванец. Я предоставлю тебе все условия для работы на трехдневный срок. Если то, что ты изобразишь, будет свидетельствовать о твоем мастерстве, — получишь такой заказ, о котором можно только мечтать. Но если нет…
— Я понял, — сказал Тариэль, стараясь сохранить достоинство и хладнокровие. В подобных случаях ему очень помогало простое средство — он принимался считать удары собственного сердца, и сейчас остался доволен тем, что оно билось ровно, не позволив страху овладеть собой. Хотя, глядя на Гаала, он теперь понимал, что имеет дело с опасным безумцем, в ловушке, из которой сложно будет найти выход. — Что я должен изобразить?
— Все равно. Для меня важно, чтобы это было сделано… хорошо. Даже если работа не будет завершена в срок, не страшно. Уже и того, что я увижу к тому времени, довольно, чтобы судить о твоем мастерстве… или его отсутствии.
"Отец, — подумал Тариэль, — прости, что я решился нарушить твой запрет! Ну да теперь ничего не поделаешь. Соберись и успокойся, — приказал он себе в точности так, как делал это когда-то перед выходом на арену Халоги. — Ты справишься".
Гаал продолжал пристально наблюдать за ним, словно чего-то ожидая — может быть, мольбы о пощаде или хотя бы вполне объяснимого в таких обстоятельствах проявления тревоги. Не дождался и благосклонно усмехнулся.
— По крайней мере, ты не трус. Уверен в себе?
— Ровно настолько, как птица в клетке может быть уверена, что исполнит лучшую в своей жизни песню, — ответил тот. — Где я могу расположиться?
— У меня есть мастерская, — сообщил князь, — полагаю, ты оценишь ее. Среди моих близких знакомых и даже друзей немало художников, и я стараюсь, чтобы будучи гостями в моем доме, они ни в чем не знали отказа и не чувствовали себя стесненными, так что предоставляю им наилучшие условия, если возникнет желание что-либо написать. Идем, я сам провожу тебя. Но, — добавил он, — очень надеюсь, что ты не станешь совершать непоправимых глупостей и оказывать сопротивление. Здесь повсюду мои слуги. Не хотелось бы, чтобы наше знакомство закончилось быстро и бесславно.
Тариэль никогда не считал себя дураком, но, впрочем, вынужден был признать, что прежде ему несказанно везло — не доводилось иметь дело с ненормальными, а значит, совершенно непредсказуемыми людьми. В то же время он не мог избавиться от навязчивого ощущения, будто князь Гаал вовсе не безумен но отчего-то хочет, чтобы его пленник думал о нем именно так. Изображать безумца? Зачем? Смысл странной "проверки", устроенной ему Гаалом, ускользал от Тариэля, зато злость на своего тюремщика делалась все сильнее. "Ладно же, — подумал он, — мы еще посмотрим, кто из нас кого станет испытывать!"
То, что Гаал назвал мастерской, представляло собою просторное помещение с верхним освещением, в самом деле, мечту любого живописца, но пристрастный взгляд Тариэля в первую очередь выискивал маленькую лазейку, способную позволить ему сбежать. Гаал не мог предположить, что связался с человеком, отличающимся исключительной, обезьяньей ловкостью, гибкостью и предприимчивостью. Спустя несколько минут у Тариэля уже возник совершенно ясный план побега, но он решил не торопиться с этим делом — успеется. Сначала он выполнит то, чего ждет от него этот сумасшедший, а уж потом оставит клетку пустой.
Тариэль с комфортом расположился в удобном кресле с высокой резной спинкой, закинув руки за голову, вытянув длинные ноги и полуприкрыв глаза. Он не спешил хвататься за кисть, позволив будущему изображению возникнуть сначала внутри своего существа и заполнить его целиком, постепенно приводя в то особое состояние полной поглощенности тем, что предстояло сделать, которое являлось почти трансом, между сном и явью, и совершенно уничтожало все внешние помехи, вытесняло посторонние мысли и чувства; ненаписанная картина проявлялась перед его внутренним взором постепенно, величественно выступая из небытия. Необработанная тавола, ожидающая его прикосновения, точно робкая девственница, готовящаяся впервые познать радость любви, уже сияла для Тариэля почти нестерпимым блеском золота и лазури, соперничающей с небесною синевой. Странно, он никогда не делал подобного, но откуда-то совершенно точно знал порядок выполнения всех необходимых предварительных действий, словно занимался живописью всегда.
