Наслаждение Маккензи - [41]

Черт, даже Ченс объявился. Вел себя, как всегда, осторожно, постоянно оглядываясь на мать и сестру, как на бомбы, которые могли взорваться в любой момент. Но остался до сих пор и сидел рядышком на веранде в кресле качалке.

– Ты думаешь об отставке.

Зейн понятия не имел, как Ченс догадался, что у него на уме. После драки, когда им было по четырнадцать и когда они чуть не поубивали друг друга, мальчишки стали неразлучны. Может быть потому, что их связывало так много – учеба в одном классе, девочки, военная подготовка. Ченс оставался осторожным, как раненный волк, и не подпускал к себе людей, но при всем сопротивлении ничего не мог поделать с членами семьи. Никто не любил Ченса, пока Мэри не привезла его домой, и пока многочисленные шумные Маккензи не покорили мальчишку. Забавно было наблюдать за Ченсом, который боролся против родственной близости каждый раз, когда оказывался в кругу семьи, но, не проходило и часа, как он сдавался на милость Мэри и Марис. Другого выхода у него не оставалось. После признания Ченса братом, Зейн не обращал внимания на его осторожность. Только Вульф предоставлял приемному сыну время оглядеться, и то очень ограниченное.

– Да, – наконец ответил Зейн.

– Потому что тебя почти достали?

Зейн хмыкнул.

– Когда это имело для нас значение?

Только Зейн знал о настоящей работе Чанса. После каждой операции можно было спорить, кто из них побывал в большей опасности.

– Тогда виновато последнее повышение.

– Оно вытолкнуло меня за рамки оперативной работы, – подтвердил Зейн. Затем осторожно откинулся на спинку кресла, вытянул ноги и поставил их на перила. Хотя он всегда быстро выздоравливал, двух с половиной недель оказалось явно недостаточно, чтобы не обращать внимания на рану. – Если бы двух моих ребят не подстрелили в тех проклятых учениях, я бы не участвовал в последней операции.

Ченс знал о «проклятых учениях». Зейн рассказал брату подробности происшествия, и прилагательное «проклятые» оказалось самым приличным из его эпитетов. Едва придя в сознание в военно-морском госпитале, Зейн повис на телефоне. Он настойчиво подталкивал и направлял расследование. Одесса со временем полностью поправится, а вот Хиггинсу придется комиссоваться по состоянию здоровья. Охранники, которые стреляли в «морских котиков», возможно, не попадут под трибунал, если у них идеальный послужной список, но со службы во флоте их выгонят. Карьерам капитана Юдаки и старшего помощника Бойда все еще грозили серьезные неприятности. Зейн добивался справедливого наказания для стрелявших, но поднятая волна в любом случае докатится до капитана.

– Мне тридцать один, – продолжал Зейн. – Верхний предел для активного участия в реальных операциях. Так как я чертовски хорош в своей работе, руководство постоянно повышает меня, а потом говорит, что такого ценного специалиста нельзя использовать как обычного «морского котика».

– Прощупываешь почву, чтобы перебраться ко мне? – небрежно спросил Ченс.

Зейн рассматривал эту возможность. Очень серьезно. Но что-то мешало, и это «что-то» никак не желало вылезать на свет.

– Собирался. Если бы дела сложились по-другому…

– Какие дела?

Зейн пожал плечами. По крайней мере, часть гнетущего «что-то» просматривалась.

– Женщина, – признался он.

– Ад и все дьяволы! – Ченс резко откинулся на спинку кресла и хмуро осмотрел открывающийся над носками ботинок вид. – Если это женщина, то ты не сможешь сконцентрироваться, пока не переболеешь и не выкинешь ее из головы. Черт побери их маленькие сладкие тайны, – ласково добавил он.

Вокруг Ченса вечно крутились женщины. Его редкая красота действовала на слабый пол не хуже оружия массового поражения, но он обладал редким даром настоящего распутника и сорвиголовы – умел избегать серьезных привязанностей.

Зейн не был уверен, что сможет выбросить Бэрри из головы. Более того, сомневался, что хочет. Непонятно, почему она исчезла даже без слов прощания и пожеланий скорейшего выздоровления. Правда Банни и Призрак рассказывали, как ее, брыкающуюся и орущую в полный голос, затолкали в самолет и увезли в Афины. Похоже, ее папаша, а также политика руководства флота по сохранению секретности относительно любого факта, касающегося «морских котиков», сделали все, чтобы Бэрри не узнала, в какой госпиталь его увезли.

Зейн скучал по Бэрри. По ее храбрости, несгибаемой воле делать то, что правильно и необходимо. А еще он скучал по безмятежности выражения ее лица и по накалу любовных ласк.

Боже, как он скучал!

Одно воспоминание отпечаталось в памяти ярче остальных и жгло раскаленным клеймом: Бэрри протягивает руку к пряжке его ремня и с отчаянием шепчет: «Я сама».

Зейн тогда все понял. Не только желание контролировать близость, но и мужество, которое понадобилось девушке, чтобы стереть унизительные воспоминания и заменить их радостными. Бэрри сказала правду – она оказалась невинной. Не знала, что делать, не ожидала боли. Но, несмотря на это, своим сладким, жарким, скользящим по его органу телом, довела до умопомрачения и начисто лишила самоконтроля, чего не удалось до нее ни одной женщине.

Бэрри могла – должна была – оказаться испорченным, беспомощным, маленьким снобом. Вместо этого, в напряженной и опасной ситуации сделала лучшее, что могла. Девушка ни разу не пожаловалась и приложила все возможные усилия, чтобы не только не мешать, но и помогать.