Наслаждение («Il piacere», 1889) - [2]

И при этом в душе ожидающего всплыло воспоминание. Когда-то, у этого самого камина, после интимного часа, прежде чем одеваться, бывало, любила возиться Елена. Она была мастерица загромождать камин крупными поленьями дров. Обеими руками брала тяжелые щипцы и для защиты от искр закидывала голову несколько назад. Ее тело на ковре, в несколько неловком положении, благодаря движению мышц и колеблющимся теням, как бы улыбалось всеми суставами, всеми складками, всеми извилинами, покрываясь янтарной бледностью, которая напоминала Данаю Корреджо. Именно ее оконечности были несколько в стиле Корреджо, ее маленькие и гибкие руки и ноги, почти веткообразные, как на статуе Дафны, в самый первый миг ее сказочного превращения в дерево.

Не успевала она кончить свою работу, как дрова вспыхивали и бросали яркий отблеск. Этот красноватый теплый свет в комнате некоторое время боролся с проникавшими в окно холодными сумерками. Запах горящего можжевельника наполнял голову легким опьянением. При виде пламени Еленою, казалось, овладевало какое-то детское безумие. У нее была несколько жестокая привычка, к концу каждого любовного свидания разбрасывать по полу все бывшие в вазах цветы. И возвращаясь в комнату, уже одетой, надевая перчатки или застегивая пряжку, она улыбалась среди этого опустошения; и ничто не могло сравниться с грацией того движения, которым она каждый раз приподнимала платье и выставляла сначала одну, а потом другую ногу, чтобы возлюбленный, нагнувшись, завязал еще свободные шнурки ее башмаков.

Обстановка почти ни в чем не изменилась. От всех вещей, на которые смотрела Елена или которых она касалась, веяло воспоминаниями и целым вихрем оживали образы далеких дней. После почти двухлетнего перерыва Елена опять должна была переступить этот порог. Через полчаса она, конечно, будет здесь, сядет вон в то кресло, снимет вуаль, несколько запыхавшись, как в то время; и начнет говорить. После двух лет, все предметы снова услышат ее голос, быть может даже смех.

День великого прощания приходился как раз на 25 марта 1885 года, в карете, за Порта-Пиа. Число осталось неизгладимым в памяти Андреа. Теперь, в ожидании, он с непогрешимой четкостью мог вспомнить все события этого дня. Видение номентанских полей всплывало теперь в идеальном свете, как одна из тех приснившихся местностей, где предметы кажутся видимыми издали, благодаря какому-то исходящему из их очертаний лучеиспусканию.

Закрытая карета ехала рысью с однообразным грохотом: мимо ее окон проходили стены старинных патрицианских вилл, беловатых, как бы покачивавшихся беспрерывным и плавным движением. Время от времени мелькала широкая железная решетка, за которой виднелась дорожка с высокими пальмами по сторонам, или заросший двор с латинскими статуями, или длинный портик из растений, где то здесь, то там бледно улыбались солнечные лучи.

Закутавшись в просторный меховой плащ, с закрытым вуалью лицом, в замшевых перчатках, Елена молчала. Он же с наслаждением вдыхал тонкий запах гелиотропа от ее дорогой шубки и под своей рукой чувствовал форму ее руки. Они оба считали себя наедине, вдали от остальных людей; но вдруг, то появлялась черная карета прелата, то конюх верхом, то вереница семинаристов в фиолетовых рясах, то стадо овец.

В полуверсте от моста она сказала:

— Слезем.

Холодный и ясный свет в открытом поле казался ключевою водою. Деревья качались на ветру, и, благодаря зрительному обману, колебание их как бы передавалось всем окружающим предметам.

Прижимаясь к нему и пошатываясь от неровностей почвы, она сказала:

— Сегодня вечером уезжаю. Это — в последний раз… Потом замолчала; потом заговорила снова отрывисто, с оттенком глубокой грусти, о необходимости отъезда, о необходимости разрыва. Бушевавший ветер срывал слова с ее уст. Она продолжала. Он прервал ее, взяв ее за руку и отыскивая пальцами ее тело между пуговицами перчатки.

— Больше нельзя! Нельзя больше!

И они шли дальше, борясь с порывами толкавшего их ветра. И среди это величавой и сумрачной пустыни, подле этой женщины он внезапно почувствовал, что в его душу проникла как бы гордость какой-то новой жизни, избыток сил.

— Не уезжай! Не уезжай! Я еще хочу тебя, всегда… Он обнажил ее кисть, просунул пальцы в рукав, касаясь ее кожи, беспокойным движением, в котором было желание более полного обладания.

Она окинула его одним из тех взглядов, которые опьяняли его, как кубок вина. Пред ними уже был мост, красноватый в солнечных лучах. На всем протяжении своих излучин река казалась неподвижной и как бы из металла. Над рекою навесился тростник и вода слегка колебала ряд воткнутых в глину шестов, вероятно, для прикрепления рыболовных снастей.

Тогда он начал убеждать ее воспоминаниями. Говорил ей о первых днях, о бале во дворце Фарнезе, об охоте в полях Божественной Любви, об утренних встречах на Испанской площади, у витрин ювелирных магазинов или на тихой, барской Сикстинской улице, когда она выходила из дворца Барберини и ее преследовали крестьянки с корзинами роз.

— Помнишь? Помнишь?

— Да.

— А тот вечер с цветами, в начале; когда я пришел к тебе с целой ношей цветов… Ты была одна, у окна — читала. Помнишь?