Наши времена - [186]

Перед тем как покинуть Свердловск, Иосиф решил попрощаться с Женей еще раз. Первый раз он простился с нею, когда покидал палату, но она была к нему так внимательна и мила, что можно попрощаться и дважды. В больнице Жени не оказалось, он спросил ее адрес и отправился к ней домой.

Неожиданный гость сразу же понравился Жениной матери, Эсфири Марковне, — высокой дородной женщине с двойным подбородком и тяжелой поступью — под ее ногами скрипел даже мягкий ковер. Удивительным казалось, что у такой крупной женщины такая миниатюрная дочь. Мать знала о том впечатлении, какое производит на людей контраст между нею и дочерью, и сочла нужным объяснить Иосифу:

— Всю жизнь она не будет такой худышкой. Я в молодости тоже была тоненькая да махонькая. И муж мой был под стать мне, когда мы познакомились. А потом мы с ним оба, как говорится, и ввысь и вширь…

Эсфирь Марковна смеялась, и зубы, на редкость хорошие для такого возраста, блестели у нее во рту. «Дочка славная, а вот матушка…» — почему-то с неприязнью подумал Иосиф.

В кармане пиджака у него лежала плитка шоколада, но он стеснялся дать ее Жене в присутствии матери. Это был чересчур скромный подарок. Вообще, при Эсфири Марковне все выглядело мелким, и Иосиф сам себе казался мелким, незначительным существом, и ему уже досадно было, что он пришел сюда. Но что же плитка будет лежать в пиджаке, еще, пожалуй, растает, — подумал он, вынул свой маленький подарок из кармана и со смущенной улыбкой протянул его Жене.

— Это вы напрасно, — зарумянилась девушка.

Мать тут же взяла у нее из рук шоколад и, глянув на обертку, громко произнесла: «Аленка», затем, так же громко объявив стоимость, водворила подарок в нижнее отделение серванта.

— Она не ест сладкого, — сказала Эсфирь Марковна, — а больные только и знают, что дарят шоколад.

— Мама! — воскликнула Женя.

— Разве я говорю что-нибудь худое? Но один умный начальник с «Уралмаша» преподнес бутылку коньяка, так и стоит у нас непочатая. Что же, разве Женечке нужен коньяк?

— Мама! — снова крикнула Женя.

Но мамашу уже трудно было остановить. Эсфирь Марковна начала расспрашивать Иосифа, и его ответы не удовлетворяли ее, если не были подробны. Узнав все о нем, нашла для Иосифа место, где он сможет работать после окончания аспирантуры.

— Вы переедете в Свердловск, работать поступите на «Уралмаш», а лечиться будете у Женечки…

— Мама, он же здоровый человек!

— Нет такого человека, чтобы чем-нибудь не был болен, — возразила Эсфирь Марковна дочери, — абсолютно здоровых людей нет…

Она не давала Жене вымолвить слово и гостю тоже. Говорила она с апломбом и тоном, не допускающим возражений. С каждой минутой Иосифу становилось все более тягостно. И Женя у себя дома казалась ему уже не такой миловидной, привлекательной, как там, в больнице. В палате становилось светлее, когда появлялась эта девушка. Переходя от одного больного к другому, наконец подходила к нему, брала его руку в свою и тонкими пальцами щупала пульс Ему тогда казалось, что пульс его бьется как-то особенно. Ее лицо склонялось к его лицу, он глядел на завитки волос, что слегка выбивались из-под белой шапочки и курчавились возле маленьких розовых ушей с крохотными сережками. Она была мила и нежна, и сочувственная улыбка не сходила с ее губ. А здесь, дома, она была скучна, и взор ее казался потухшим. В туфлях на высоких каблуках она выглядела ниже, чем там, в палате, когда на ногах у нее были тапочки, которые носила во время дежурства. «Мамаша, вероятно, часто портит настроение дочке», — думал он, сидя напротив Эсфири Марковны и Жени, и ему стало жаль девушку.

Едва мать вышла на минутку из комнаты, Женя тут же оживилась.

— Так вы уезжаете уже? — спросила она.

— Да, — ответил он и улыбнулся, не опасаясь, что Женина мать перебьет его. — Я ведь уже здоров, а симпозиум закончился. Правда, без меня.

— Подгаевск — славный город, — заметила Женя, — я там не была, но мне почему-то кажется, что он такой же красивый, как Свердловск.

— И даже красивее, — подхватил Иосиф ту ниточку, которую девушка ему бросила, чтобы поддержать разговор.

— Если бы кто-то умер у Женечки в палате от гриппа… — раздался голос матери, которая, едва успев показаться на пороге комнаты, тут же вмешалась в разговор. — …Если бы у Женечки кто-нибудь… не дай бог… Практику бы не засчитали, лишили бы стипендии и даже диплома.

— Мама! — с раздражением воскликнула Женя.

Эсфирь Марковну, в сущности, нельзя было обвинить в том, что она сказала какую-то глупость. Ее слова можно было бы принять даже с добродушной усмешкой, если бы она сама хоть чуточку улыбалась, но ее лицо выражало такую серьезность и озабоченность, словно несчастье уже свершилось и Женю нужно немедленно спасать, не то ее исключат из института. Простые, обычные слова звучали у нее как-то грубовато, резко, и дочери, очевидно, часто приходилось испытывать неловкость за мать.

Иосиф встал и хотел попрощаться, но тут Эсфирь Марковна сказала Жене:

— Может быть, Женечка, тоже прогуляешься. Целый день там, у себя, только и дышишь лекарствами. Пройдись.

Жене и самой хотелось пройтись немного с парнем по улице, но, после того как это пожелание высказала мама, ей уже расхотелось идти гулять, и она отказалась. Слово «пройдись» резануло ее так, словно мать вслух, громко сказала: «Чем не жених? Ученый».