Наши времена - [174]

Мина умолкла, щеки у нее порозовели, глаза влажно блестели.

— Я тебя еще не утомила? — спросила она Любу. — Люди моего возраста любят вспоминать, что было когда-то. А что у них есть еще, кроме воспоминаний? Все, что касается давно ушедших дней, помню превосходно, гораздо хуже помню то, что произошло совсем недавно. Тут уж память изрядно сдает. Имена своих бабушек и дедушек помню отлично, а вот внуков и правнуков частенько путаю по именам. Ну, так слушай дальше…

Феликс деловито заметил:

— Но пусть Люба скажет, совпадают ли имена твоих бабушек и дедушек с именами ее прародителей. Это же главное, что нужно выяснить…

— Выяснить мы еще успеем. Если тебе, Феликс, уже надоело сидеть тут и слушать, можешь пойти в другую комнату и взяться за книжку…

— Нет, нет, — Феликс подвинул свой стул ближе к Любе, — рассказывай, это же интересно.

И Мина продолжала:

— Вскоре Эля уехал из Житомира. Мне тогда казалось, что весна навсегда ушла из моей жизни. В меня, правда, влюбился другой парень, но это были уже, так сказать, будни, середина недели, а мне хотелось, чтобы снова вернулась моя суббота, чтобы снова пришел мой праздник… Парня этого звали Зуся. Помню, он принес как-то три большие груши дюшес, выложил их на стол и две, лучшие, съел сам. Когда он ушел, отец говорит мне:

«Не води ты с ним дружбу. Сразу видно — свинья».

«Я же сама просила его съесть груши…» — пыталась я защитить Зусю.

«Ты могла просить… Но человек познается в малом. Короче, я не хочу здесь больше видеть его…»

Когда началась первая мировая война, мне было семнадцать лет. Я уехала в Екатеринослав к брату — он там работал в типографии. Хожу-брожу как в воду опущенная, никому не нужна. И работать не работаю, и не учусь, а мне так хочется и того и другого — и работать, и учиться. В Екатеринославе была гимназия, где уроки проходили в послеобеденные часы, и вот однажды, набравшись храбрости, я пошла к директору гимназии. Своими очками и бородкой он немного похож был на Чехова. Портрет писателя мне как-то довелось увидеть в журнале «Нива».

«Мне известно, господин директор, — обратилась я к нему, — что, если хочу поступить учиться, нужно внести деньги. Я хочу попросить вас только об одном: разрешите мне присутствовать на уроках». Если уж везет, то сразу во всем. Директор дал мне разрешение сидеть на уроках, а спустя некоторое время я устроилась на работу. Мой брат посоветовал мне зайти в Комитет помощи беженцам войны и спросить, не нужна ли машинистка.

«Только не говори, что не умеешь печатать, — предупредил он меня. — Когда тебя возьмут на работу, ты быстро научишься. Сначала будешь одним пальцем стучать, а потом дело пойдет как нужно. Вот я, к примеру, наборную кассу знаю с закрытыми глазами, литеры, то есть буквы, сами в руки идут…»

Комитет находился в трехэтажном доме на Елизаветинской улице. Я увидела перед собой новых людей — адвокатов, врачей, артистов. Однажды после работы ко мне подошел мужчина, солидный такой, в годах, грустные черные глаза смотрят приветливо. «Меня зовут реб Мордхеле, — говорит он мне. — Не хотите ли вместе со мной пройтись в один дом?» Я не стала спрашивать — в какой дом? — и пошла вместе с ним. До сих пор у меня стоит перед глазами то, что я там увидела. Дом, куда мы пришли, когда-то был баней, но баней необычной, она была построена в честь Екатерины. То была не баня — дворец, с колоннами, со скульптурами. Потолки и стены расписаны картинами, на которых изображены мадонны в окружении ангелов. А на паркетном полу — от дверей до окон — ряды железных коек, и на них, кто лежа, кто сидя, обитали изможденные, прикрытые тряпьем люди.

На обратном пути реб Мордхеле говорил мне: «Нужно, конечно, быть образованной, Минеле, но жить следует не только ради себя. Нужно, чтобы тебя занимали и какие-то общественные интересы тоже. Кругом столько бедняков. А сколько сирот… Ты работаешь, учишься — это прекрасно. Но каждый из нас должен что-то сделать для тех, кто лишен куска хлеба. На Петербургской, в темном подвале, где раньше хранили картошку, живет семья из Литвы. Ты бы зашла к ним, поговорила. Может, чем-нибудь сможешь им помочь».

Я отправилась в этот подвал, и как велика была моя радость, когда смогла достать для этой семьи швейную машинку. Затем я добилась приема у управляющего Брянского завода. Он смотрит на меня: ходатай — розовощекая девица с челочкой.

«Наш завод производит сейчас военную продукцию, — сказал он, — и мы ведем строгий отбор людей. Но ради такой симпатичной девушки… Хорошо, пусть эти трое парнишек зайдут ко мне».

Мать их была просто счастлива, не знала, как меня отблагодарить. «Мой брат живет в Африке, в Алжире, — поведала она. — Я напишу, чтобы он прислал страусовое перо для вашей шляпки…»

Я снимала комнату вместе со своей подругой, беженкой из Ковно, которая тоже работала машинисткой. В столовой мы брали на двоих тарелку супа. Если в супе попадался кусочек мяса, делили его пополам. Мы зарабатывали себе на пропитание, и в то же время не забывали о тех, кто нуждался в помощи. Однажды сижу и печатаю на машинке письмо в Петербург, там находился главный Комитет по делам беженцев. Адресовано оно было некоему адвокату Льву Иосифовичу Зеглману. Печатая это письмо, я, конечно, не могла знать, что этот Зеглман потом станет моим спутником в жизни и мы проживем вместе пятьдесят восемь лет…