Наши времена - [168]

— Перестань реветь. Вон твой папка идет, будешь плакать, он тебе задаст…

Люба перестала плакать, с минуту стояла не двигаясь, затем, пораженная внезапным открытием, подбежала к вошедшему в горницу Зелику и серьезно, строго, с затаенной надеждой в голосе спросила:

— Это правда, что ты мой папа?

Глаза ее с невысохшими слезами на ресницах излучали нежность и доверие. Не в силах разочаровать ребенка, Зелик ответил:

— Да, я твой папа, — наклонился и поцеловал девочку в одну щеку и в другую.

— Какой, папочка, ты колючий! — воскликнула Любочка и залилась радостным смехом.

— Я побреюсь и больше не буду колючим, — улыбаясь счастливой и виноватой улыбкой, пообещал Зелик.

Нередко Анфисе приходилось напоминать ему, что пора уже домой, к старой Гусенчихе, у которой он снимал комнату.

Зелику хотелось еще немного задержаться, и тогда в ход шел самый сильный довод:

— А Любочка не хочет, чтобы я уходил, — говорил он, кивая на девочку, которая не отходила от него ни на шаг.

5

Он пошел работать в колхоз. Водил грузовики, почему же ему не сесть на трактор? И он стал трактористом. Жил по-прежнему у Гусенчихи, но для Анфисы всегда был дорогим и желанным гостем. «Все равно в деревне уж болтают про меня бог знает что», — как бы оправдывалась она сама перед собой за то, что Зелик находился куда больше у нее, чем у Гусенчихи. Одна стена Анфисиной хаты совсем покосилась, вот-вот рухнет, и вместе с нею весь дом. Зелик выправил стену, и таким образом, хата была спасена.

В деревне его уважали, в МТС ценили за хорошую работу. Разумеется, теперь ему вовсе не нужно было опасаться слова «еврей», однако время, когда он вынужден был скрывать свое происхождение, оставило в его душе неизбывный след, едва разговор касался евреев, сердце его болезненно сжималось. Это был тот рефлекс страха, что выработался у него в те ужасные, страшные месяцы, которые он провел в плену. Нередко с ужасом просыпался среди ночи и, лишь когда кошмарный сон отступал, приходил в себя и успокаивался.

Двадцать третьего августа Зелик на рассвете уехал из деревни и вернулся поздно вечером. Была горячая пора жатвы, когда, как говорят в народе, один день год кормит, и все же в эту печальную годовщину он поехал к карьеру. Карьер был заброшен, засыпан. Вокруг — высокие травы, полевые цветы, среди которых пестрело еще много неотцветших — они цветут до глубокой осени. Из разных мест съехались сюда люди, и Зелик, стоя сейчас возле карьера рядом с другими, ощущал такую тяжесть в сердце, которая, он знал, не исчезнет никогда, будет давить до самой смерти. Хотя бы немного облегчить душу могли слезы, но их не было, только сухим огнем горели глаза. Когда он возвращался обратно, в памяти всплывали давно забытые напевы, которые приходилось слышать в родительском доме. Он истосковался по этим напевам, просто по слову, произнесенному на том языке, который с детства был для него родным. По-еврейски он разговаривал сам с собой, а когда приезжал к карьеру, прислушивался к разговору евреев, сам иной раз вставлял пару слов, и звуки собственного голоса напоминали ему голоса отца и матери… В деревне у одного из колхозников отмечали семейный праздник. Пригласили и Зелика. Гости выпили, закусили, затянули песню, одну, другую, русскую, украинскую. Вспомнились Зелику несколько строк из песни, которую напевали в его семье:

Слезы — жемчужинки,

Ясные звездочки,

Кто вас и где уронил?

Дети любимые,

Души невинные,

Кто вас, малюток, сгубил?

Голос у Зелика был приятный, мягкий. За столом смолкли. Его стали просить, чтобы он допел до конца, но он отказался, жалея в душе, что вообще начал.

6

В один из дней, уже на исходе осени, Зелик вечером возвращался с поля. С утра вспахивал на своем тракторе зябь. Придя к Анфисе, очень удивился, увидав незнакомого человека, который спал на лавке. Незнакомец, очевидно, устал с дороги, а после обеда у хозяйки решил вздремнуть. На столе еще стояла неубранная обеденная посуда. К лавке были приставлены палка и костыль. Значит, инвалид. Лицо покрыто румянцем, но не таким, какой бывает у здорового человека. Казалось, лицо долго терли докрасна. Ближе к подбородку — синий шрам.

Анфиса, смущенная и растерянная, устремилась Зелику навстречу и рукой дала понять, чтобы не заходил в дом. Сама она тотчас вышла вслед за ним.

— Афанасий мой вернулся, — зашептала она. — Весь покалечен, живого места нет на нем. Поэтому, сказал, так долго не приезжал домой. Мол, зачем он мне такой?

Зелик, слушая Анфису, ошеломлен был не меньше, чем она сама.

— Давай зайдем в хату, — предложил он. — Почему мы стоим во дворе?

— Спит… Пусть выспится, он взбудоражен. Да и ты тоже. Глянь-ка, совсем на тебе лица нет. — Ее, очевидно, беспокоила предстоящая встреча Зелика с Афанасием. — Лучше уходи. Уходи сейчас, — шептала она, — вот-вот проснется.

— Гонишь, значит, меня?

— Я — гоню? — Она припала к нему и чуть было не расплакалась в голос. Подавив в себе слезы, с испугом оглянулась на окна хаты. — Я бы с тобой хоть сегодня ушла и Любочку с Васюткой взяла бы с собой, если бы… если бы он только вернулся здоровым…

Любочка играла здесь же, во дворе, возле них. Зелик окликнул ее и, когда она подбежала, спросил: