Наши времена - [169]

— Пойдешь ко мне?

— Пойду, — сказала Любочка, протягивая ему ручонку.

— Любу я возьму с собой, — сказал Зелик решительно.

Эта маленькая девочка, которая любит его и видит в нем отца, была бесконечно дорога ему.

— Я пойду с тобой, папа! — щебетала Любочка, запихивая поглубже свою ручонку в руку Зелика.

— Ты сам не знаешь, что говоришь! — изумилась Анфиса. — Куда ты возьмешь малышку? Кто за ней смотреть будет? У тебя же собственного угла нет. Когда устроишь хоть немного свою жизнь, тогда видно будет… А теперь иди… Прошу тебя, иди…

Но достоинство, простое человеческое достоинство, не позволило ему вот так сразу взять и уйти. Это бы означало — испугался, пустился наутек. И, вместо того чтобы уйти, он направился к дому. Анфиса пыталась удержать его, но он уже открыл дверь хаты. Афанасий успел проснуться, сидел на лавке, взгляд его устремился на вошедшего.

— Поспал? Отдохнул? И, наверно, уже проголодался? — обратилась к Афанасию Анфиса, пытаясь замять общую неловкость.

— По рюмке пропустить можно, коли найдется. Садись, — кивнул он Зелику, — и ты тоже, — добавил он, исподлобья взглянув на жену.

— Сяду, успеется, — сказала Анфиса. — Из погреба кое-что взять надо.

Афанасий Ковальчук во время войны служил во флоте. Среди людей, побывавших на войне, нередко возникает разговор о том, на каких участках фронта было тяжелее. И выходит так, что всюду было трудно, не бывает на войне легко. И достается всем — и артиллеристам, и танкистам, и летчикам, и, конечно, пехоте, и уж подавно — пехоте морской, десантной. Афанасий был морским пехотинцем. Полосатая его тельняшка и флотская бескозырка мелькали и в Одессе, и в Керчи, и в Мариуполе. Он был смелым матросом, а когда война кончилась, он, искалеченный на фронте, долгое время не мог набраться храбрости, чтобы вернуться домой. В Новосибирске, отлежав после тяжелого ранения в госпитале, познакомился с одной женщиной, которая привела его к себе в дом. Он жил у нее, но его все время тянуло к Анфисе и Васютке; сын был еще крошкой, когда он уходил на фронт. Так хотелось в свою деревню, где родился и вырос. И вот, вернулся…

Анфиса наконец присела к столу, и они втроем выпили. После первой же рюмки неловкость стала рассеиваться, языки развязались, настроение сидевших за столом колебалось, словно море в неустойчивую погоду, которое то пенится и бурлит, то спокойно и безмятежно. Война не пощадила ни Афанасия, ни Зелика, и обоим было о чем рассказать. Расстались они как добрые знакомые.

На свою квартиру к Гусенчихе Зелик вернулся поздним вечером и в ту же ночь покинул ее дом. Проезжавший мимо шофер посадил его в кабину, как некогда он Анфису, и спустя два часа он уже был в городе, издавна хорошо ему знакомом. Он решил, что останется здесь жить.

7

В городе он опять устроился шофером, но ненадолго. Силы уже были совсем не те, что прежде. Он все чаще ощущал, что в руках, держащих руль, нет уверенности. Пришлось оставить эту работу. Устроился на завод «Метиз», побывал там на разных работах, пока не попал в отдел материально-технического снабжения. С тех пор и работает в этом отделе, который на заводе является чуть ли не самым сложным. Редко случается, чтобы к снабженцам не имели претензий. Той дело у них «прорывы». Люди в снабсбыте обычно подолгу не задерживаются, и теперь, кроме шефа Брагинского, потратившего уйму сил, здоровья и энергии на этой работе, и секретарши Зои, — кроме этих двух ветеранов, там остался только еще один ветеран — Зелик Зеглман. Он, наверно, тоже давно бы ушел, подыскал бы место поспокойнее, если бы не исключительно хорошее отношение к нему с первого дня, как он появился на заводе. Вначале ему выделили маленькую комнату в рабочем общежитии, а позже, когда завод построил первый многоэтажный дом, он получил комнату побольше. Не было случая, чтобы ему отказали в какой-то просьбе. А просил он в основном только для Любочки. С согласия Анфисы он забрал девочку к себе, удочерил ее. Завод предоставил для девочки место в детском саду, а когда подросла и стала школьницей, выдавал путевку на все лето в пионерский лагерь. Позже, когда была уже студенткой, ей в летний месяц давали путевку в заводской дом отдыха на берегу моря, и даже теперь, когда Люба имеет диплом специалиста и многого может добиться сама, Зелику иногда говорят в завкоме:

— Вы уже давно ничего не просили для вашей дочери. У нас теперь есть свой пансионат. Может, она хочет поехать? Там отличная спортбаза!

«Вот это и есть сейчас мое и Любино семейное древо — завод «Метиз», — думал Зелик, лежа на койке в номере рудинской гостиницы.

— Ну, отец, ты уже немного отдохнул? — спросила Люба, как только увидела, что он открыл глаза. — Ты, наверное, во сне видел всех наших дедушек и бабушек.

— Нет. Я сейчас не о них думал…

— О чем же ты думал?

— Да разве мало есть о чем думать? Может, ты поможешь мне достать трубы?

— Помогу. Давай только не будем терять времени напрасно, расскажи мне все, о чем я тебя просила.

— Ты действительно хочешь, чтобы я тебе рассказал о всей нашей родословной?

Он помолчал немного. Глаза его были полузакрыты, он словно обращался к самому себе. Люба, у которой уже заранее был приготовлен блокнот, раскрыла его на первой чистой страничке.