Наши времена - [127]

— Нет, не им…

— Кому же? Ты еще долго, бычок, будешь мучить меня? Ну скажи, наконец!

— Сейчас, сейчас скажу, — пробормотал Михл поспешно, чтобы не вывести из себя Иту, — я послал отцу Ньомы… ты уже забыла, как его зовут?

Минуту-другую Ита стояла молча, не произнося ни звука. Она как будто не могла решить — отругать ей Михла или, наоборот, похвалить. Что и говорить, мало проку вышло от этого Ньомы Вайнштейна, лишь горький осадок остался в душе. Лиза до сих пор не может оправиться после этой аварии, и подумать только, что это случилось тогда, когда уже все было обговорено и молодые решили пожениться. Лиза — это чуткое, преданное дитя, совестливая, сердечная, — она не оставила того в беде, и не она отказалась от него, а он — от нее. У Иты мороз пробегает по коже при воспоминании, какой вид был у Лизы, когда та вернулась домой в тот злополучный вечер. В лице ни кровинки, слезы отчаяния, невыразимой боли. Она до сих пор не может забыть Ньому. А тот и позабыл думать о ней. Может, так оно и лучше. Что за жизнь с полукалекой, какой он кормилец, что может сделать для жены, для семьи своей? Если суждено, Лиза еще найдет свое счастье… Так рассуждала Ита, желая вообще поскорее забыть, вычеркнуть из памяти всю эту горькую историю с Ньомой. Ради этого она даже свела на нет знакомство с матерью Ньомы — Двойрой, с которой успела основательно сблизиться. И вот вдруг «бычку» этому пришло в голову послать им поздравительную открытку к рошгашоно. Плохо ли это или хорошо? Она, Ита, упаси бог, разве желает им чего плохого, пусть они будут живы-здоровы, и родители, и их сын Ньома…

— Ты не забыл передать от меня привет? — спросила она.

— Нет, не забыл, — ответил Михл, довольный тем, что у Иты нет на сей раз никакого повода для нападок на него.

Несмотря на то что у Ньомы Вайнштейна со зрением было плохо и нервы тоже были порядком расшатаны, он очень много читал. Врачи строго запретили ему длительное чтение, и мать каждый раз напоминала о том, что лучше в свободное время пройтись по свежему воздуху, нежели сидеть, уткнувшись в книгу. Ньома поступал по-своему. Этот уже не совсем молодой, слабый здоровьем человек, сидел за столом, заваленным энциклопедиями, словарями, справочниками. Он изучал историю, языки. Нет такой книги, которую нельзя было бы достать в читальном зале Ленинской библиотеки в Москве. Ньома сидел в библиотеке, склонившись над редкими книгами, возле него был словарь, и, читая, он радовался, что все больше слов ему становятся доступны и понятны.

Дома он нередко теперь экзаменовал отца, ставил ему один вопрос за другим.

— Скажи, отец, ты слыхал о таком поэте — Иегуда Галеви?[12]

Поглощенный игрой в шахматы (играл он, как всегда, сам с собой), Абрам Лазаревич удивленно вскидывал глаза на сына, рассеянно переспрашивал: «А? Что?» — и с недовольной миной пожимая плечами.

— Послушай, что я тебе скажу, сынок, — отец отодвинул от себя шахматную доску с расставленными фигурами — первый признак, что он собирается сказать нечто важное и значительное и его нужно внимательно выслушать. — Послушай, что я скажу, — повторил он. — Ты занимаешься не тем, чем нужно. Садись, сыграем в шахматы. Я тебе поставлю мат, да так быстро, что оглянуться не успеешь.

Пока отец с сыном играли в шахматы, Двойра сидела тут же в комнате, за обеденным столом, и, гладя рукой края цветастой скатерти, думала, горестно вздыхая: «Что же все-таки будет с Ньомой? Был, на зависть, удачным сыном, крепким, ладным, а теперь бледный, худой. Нет чтобы поберечь глаза, каждую свободную минуту он использует на свои толстенные книги. Читает в метро, пока едет на работу, читает перед тем, как начать занятия с детьми из кружка «умелые руки».

Как-то Двойра встретила Наташу — ту самую Наташу, которую Ньома возил когда-то в своем «Москвиче». Раньше девушка всегда была весела, заразительно смеялась, ее губы то и дело расплывались в улыбке, обнажая блестящие белые зубы. Наташа усаживалась в машину с таким сияющим лицом, словно там, куда она собиралась ехать, ее ждет небывалое счастье. Она просила, чтобы Ньома прибавил скорость, прокатил ее с ветерком. И вот совсем недавно Двойра увидела совсем другую Наташу — задумчивую, рассеянную, осунувшуюся. Встретила ее Двойра неподалеку от своего дома, возле гастронома. Они сдержанно поздоровались и разошлись, говорить им было не о чем. Затем в магазине, в очереди в молочный отдел, они очутились рядом. Двойра сказала:

— Давно я не видела вас, Наташа. Вы, кажется, куда-то уезжали?

— Да, меня не было здесь. Я недавно вернулась. — И, помолчав, добавила грустно: — Без мужа. Мы развелись.

«Быстрехонько разводятся в нынешние времена, — подумала Двойра. — На свадьбе веселились так, что через три улицы слыхать было, как поют и пляшут, гуляли три дня подряд — и вот, пожалуйста, развелись…»

Собственно говоря, эта молодая женщина интересовала Двойру лишь постольку, поскольку из-за нее когда-то вышла размолвка между Ньомой и Лизой. Правда, до свадьбы дело не дошло, но тогда казалось, что это только из-за нее, из-за Наташи, — иначе чего же она так радовалась, когда видела Ньому, когда садилась рядом с ним в машину?