Наши собственные - [8]

— Одевайте ребят, тетя Аня. Я не могу больше ждать!

И вдруг Таня, тихая беленькая Таня сказала твердо, «железным голосом», совсем как ее мать Ольга Павловна, которую нельзя было ослушаться:

— Ты подождешь, Гера! Нельзя так идти. У нас малыши… Надо по смене белья взять, полотенца и хлеба побольше.

Сказала и испугалась… Испугалась, что никто не послушается, а может быть, просто рассмеются, задразнят. Вот Лиля взглянула на нее пристально и удивленно… Но ведь надо сделать так, как сделала бы мама. Преодолев огромным усилием слезы, застенчивость и робость, Таня продолжала:

— Кипяченой воды для малышей надо… и заплечный мешок каждому, Анна Матвеевна.

Никто не запротестовал, не рассмеялся, не одернул Таню. Перестал суетиться Гера, пошел Василий Игнатьевич за кипяченой водой, и покорно спросила Анна Матвеевна:

— А где же мне, Танюша, столько мешков набрать?

— У кого нет, тем наволочки можно дать. Я сама сделаю. Собирайтесь, ребята.

Так Таня подняла на свои девичьи плечи почетный, но тяжкий груз, который называется ответственностью.

Вот к этому, Танюша, готовили тебя и мама, и пионерские костры, под синим небом Артека, и отец, раскинувший руки на берегу Халхин-Гола, и комсомол.

Ребята засуетились, забегали.

— Понимаешь, Пинька, — сказал Юра, и глаза его уже заблестели от новой придумки, — не надо хлеба: он тяжелый; а надо шоколаду побольше. Альпинисты всегда шоколад берут. Он питательный. Он восстанавливает в клетках… этого… как его? Эх, забыл!

— Ну, ничего, Юра, ты вспомнишь, — убеждает его Пинька.

— Конечно, вспомню. Пойдем-ка и мы соберем, что нужно.

Они ушли, а я боюсь, ох боюсь, что Юра, вместо того, чтобы собирать вещи, полезет в книгу, торопясь узнать, что именно восстанавливает в клетках питательный шоколад.

И странное дело — в дом пришло горе, за окнами ночь, надо уходить куда-то в лес, а в доме началась деловитая суета, в которую малыши вносят даже что-то веселое.

Анна Матвеевна тщательно отбирает продукты. Таня, смахивая слезы, делает из наволочек заплечные мешки, а Муся и Катя путаются под ногами и щебечут как ни в чем не бывало:

— А я зубную щетку возьму!

— А я Мишку; я без него спать не могу.

Лиля садится на диван, придвигает к себе поближе свечку и раскрывает альбом, лежащий на столе.

— Ты что, матушка, почему не собираешься?

Лиля пожимает плечами.

— Я не пойду. В лесу сейчас холодно, сыро. Я не привыкла… Ведь за нами обязательно кого-нибудь пришлют. Папа позаботится. Я останусь с Василием Игнатьевичем.

— Ну и дожидайся, принцесса! — зло бросает Гера.

Вот уже все ребята готовы. В пальтишках, в шапках, с мешками за плечами, они испуганно поглядывают на темные окна, на озабоченные лица старших и зябко поеживаются.

Таня проверяет каждого. Помогает, подтягивает лямки.

— Почему ты без чулок? — спрашивает она Пиньку. И тот недоуменно смотрит на свои босые ноги, — вдруг среди лета чулки? Но покорно идет за чулками.

— Зашнуруй ботинки, Юматик! — велит Таня. И Юра зашнуровывает ботинки.

— Ну, я готов! — торопит Леша. — Можно двигать!

За плечами его топорщится клетчатый рюкзак.

— О! Какой у тебя мешок! Можно потрогать? — восхищается Муся.

— Потрогай, пожалуйста, — снисходительно разрешает Леша, — из Львова родитель привез. Пошли, что ли?

Надо идти… Уйти из этого дома, который строили для них сотни заботливых рук. Выйти из дверей, в которые по утрам почтальон вносит письмо от мамы или открытку от сестры; пройти по дорожке, вдоль которой цветут ноготки и бархатцы, мимо колодца, в котором такая вкусная вода; выйти из зеленой калитки…

Постойте, ребята, дайте мне поглядеть на вас, дайте вспомнить свое, пережитое… Вот вы собрались в дорогу и не знаете, что, едва раздались первые залпы, первые выстрелы на нашей земле, как Родина стала думать о вас, о своем будущем. Не пройдет и нескольких недель, как по воле страны сотни тысяч ребят наденут такие же заплечные мешки и тронутся в далекий путь, в безопасные места. Матери за ночь постирают, погладят и наметят белье, смачивая его росинками скупых слез, воспитательницы напишут сотни браслетиков с именами, фамилиями, адресами (а вдруг отстанет или затеряется малыш!). Трамваи пойдут к вокзалам, переполненные притихшими ребятами, и мамы будут молча держать холодные ручонки и горько смотреть на мешки первую тяжесть, которая легла на детские плечики так рано. Длинные поезда подойдут к платформе и загудят тихонечко и медленно, нехотя оторвутся от вокзала. И в городе станет тихо…

Пусть никогда больше не наступит в мире такая тишина!

— Ну, а пока в путь, ребята.

— Василий Игнатьевич, — говорит Анна Матвеевна, — Лиля! Идемте с нами! Что вы тут одни останетесь?

— Не могу, — разводит руками Василий Игнатьевич, — ответственность не позволяет.

А Лиля просто не поднимает головы от альбома, как будто ее очень интересуют эти чужие фотографии.

— Ну, как знаете… Дело ваше. Прощайте!

— Зачем же «прощайте»? До свиданья, Анна Матвеевна.

Василий Игнатьевич осторожно обнимает старушку и троекратно по-русски целует ее в обе щеки.

Ребята толпятся около него, прощаются. И Таня говорит ему вполголоса:

— Василий Игнатьевич… мама… — она проглатывает комок в горле, когда вернется… скажите ей, что я… ее очень люблю. Она меня разыщет.