Нашествие - [49]

— Ты хотел сказать «жестоко»?

Лицо Бурмина казалось зеленовато-бледным. Он закрыл глаза, тяжело дышал, рукой оперся на спинку кресла.

— Я сказал, что хотел сказать: неожиданно.

— Ну! Бери!

— Вот что. Ты нездоров. Я поступлю так. Я возьму письмо, но я его покамест придержу…

— Хватит! Хватит!!! Довольно! — крикнул Бурмин. — Уйди…

Шуршащий плеск штор и холодный свист ветра заставили Облакова содрогнуться. Под каблуком треснула стеклянная крошка. Он осознал, что пятится. А Бурмин — наступает, сипя. Лицо было перекошено. По нему точно пробегали какие-то внутренние токи. Или так казалось в колеблющейся темноте?

— Что с тобой? — оторопел Облаков.

Взор Бурмина был мутным и бешеным, а дыхание тяжёлым, как у бретёра в конце долгой ночи.

— Тебе опять дурно.

— Зачем только ты меня тогда спас!

— Вот что, у тебя опять приступ.

— Лучше б оставил помереть. Чем так жить!

— Позову слуг. — Облаков боком попятился к двери.

— Прошу… Вон! Отсюда! — заорал Бурмин.

Облакова обдал тёплый смрад дыхания. Бурмин схватил за спинку стул. Размахнулся, так что кривые золотые ножки описали полукруг. С рёвом ринулся. Облаков отпрыгнул, увернулся. Выскользнул, захлопнул, налёг с другой стороны, услышал, как стул бахнул в дверь и посыпались щепки.

С лестницы бежали старый Клим и незнакомый высокий молодой лакей. Облаков зажмурился от яркого света их свечей. Приставил к лицу козырьком руку — и только тогда заметил в ней письмо. Совсем смятое.

За дверью трещало и грохало. Лакей и старик испуганно посмотрели друг на друга, на Облакова.

— Как бы он себя не ушиб.

— Ступайте, барин, идите, управимся. — Клим подталкивал Облакова прочь с сердитой фамильярностью, как делал это давно-давно, когда оба, и Бурмин, и Облаков, ходили ещё в детских платьицах. «Ступайте, барин, управимся», — и подталкивал обоих так же: от разбитой вазы, от сломанной качели, от пролитого молока.

— Стой при дверях, — велел лакею, сам скользнул внутрь. Треск прекратился.

Облаков остановился на лестнице, прислушался. Тихо.

Первый приступ случился в декабре. В гостинице. Сначала Облакову показалось, что Бурмин оступился на раненой ноге и упал. Второй приступ… Потом был и третий, и четвёртый, и… Не будет последним и этот.

Облаков покачал головой. Расправил письмо, убрал за отворот мундира. Велел лакею подать себе шубу, лошадь и тотчас уехал.

Доктор Грим и доктор Сотников устраивались спать. Постели их слуга разделил шаткой ширмой, каждому поставил по свече, вышел. Грим ощупал матрас: добротный. Осмотрел перину и одеяло: чистые. Вычистил зубы. Убрал щётку в несессер. Провёл другой щёткой по коротко стриженным волосам. Облачился в длинную ночную рубашку, перебросил конец колпака через плечо. Но не спешил ложиться.

За ширмой ходили тени, доносилось кряхтение. Грим спросил по-немецки:

— Коллега. Вы спите?

Доктор Грим не любил вызовов в провинцию. Русские дороги — дрянь. Русские трактиры — грязь. Русские ямщики — безумцы. А русские аристократы не знали, что такое уважение к учёности. Один раз в Твери им с доктором Сотниковым постелили в одной кровати. В одной! Кровати! Что ещё сказать кроме того, что доктор Сотников препротивно лягался во сне.

Здесь хотя бы разделили постели ширмой. Но что ж — скажете, во всем барском доме не нашлось двух лишних комнат? Пф. А ведь у господина Бурмина явно водились деньги.

— Спите? — повторил в подсвеченную свечой темноту.

— Почти, господин Грим. Что такое?

— Какой занятный больной.

Русский доктор ответил не сразу и по-латински:

— Что именно вы нашли в нём занятным?

Грим понял: опасается, что разговор подслушают и поймут. Некоторые русские аристократы умели и по-немецки. Оплошаешь раз — пойдёт молва. Пойдёт молва — перестанут рекомендовать друг другу пациенты. Перестанут рекомендовать — потеряешь практику. Никогда нельзя быть осторожным чересчур!

Но и доктору Сотникову хотелось обсудить странный случай. Это Грим понял тоже. А потому без приглашения зашёл за ширму и уселся на край кровати, подле холмистых колен доктора Сотникова, покрытого одеялом. Грим уютно скрестил ноги в домашних туфлях, потёр пяткой о пятку и спросил по-латински:

— Как вы думаете, нам следует донести властям?

Доктор Сотников разогнул под одеялом колени. У него это получилось негодующе. Будто отбрыкнулся.

— Но обязаны же мы известить хотя бы родных пациента, — растерялся Грим.

Сотников возмущённо перебросил конец ночного колпака с груди за спину.

— Скажите мне словами, — взмолился Грим. Строго законопослушный, как всякий немец, он пришёл в замешательство от этой пантомимы. «Мне ещё многое предстоит понять в этой стране», — подумал Грим.

— Он ещё не пациент, — буркнул Сотников.

— Но он болен!

— Вы давали клятву Гиппократа? И я давал. Мы не можем ничего сказать другим, пока больной не разрешит.

— Мы не можем не предпринять ничего.

Сотников пожал тощим плечом. Рубашка съехала набок, открыла худую грудь с рыжими волосами. Сотников стыдливо поправил вырез.

Грим выкинул свою главную карту:

— Он может быть опасен для окружающих.

— Этот больной — человек образованный и хорошего общества. Он в состоянии сам решить, насколько он опасен, и принять необходимые меры предосторожности.