Нашествие - [48]

Это был не Бурмин.

— Добрый вечер, графиня, — Облаков посмотрел на неё поверх голов. Покраснел. Спохватился. Отвернулся.

Под мышкой у него поблёскивала кокардой офицерская фуражка.

Облаков был один.

— Что же господин Бурмин всё не идёт? — Тон матери стал встревоженно-обиженным (она сама не знала, встревожена более или задета). — Может быть, ему требуется помощь?

— Немного… хм… м-да… — замялся Облаков, поглядывая — и стараясь не глядеть на Мари, чтобы никто не сказал, что он уж больно на неё заглядывается.

— Ранение… оно… Некоторая стеснённость в движениях может… — промямлил Облаков, краснея. — Такое дело.

— Какое может быть дело? — растерялся граф. — Что, если ему стало дурно? Я… — И двинулся к двери.

— Я справлюсь, как он, — опередил Облаков. И выскочил. На миг из открытой двери дунуло морозом, и дрогнули свечи.

Ивины отец и мать недоумённо поглядели друг на друга. И не сговариваясь более, все четверо — родители, Мари, Оленька — высыпали на мороз. На крыльце сегодня не мели — на снегу пухло лежали прямоугольники света да синели выдавленные Облаковым следы. Сам Облаков, всё так же обнимая локтем фуражку, стоял к ним спиной. Снежные иглы невесомо ложились в его завитые волосы, на бобровый воротник шинели. Облаков глядел на тесную от снега аллею. На двойной след полозьев. На возок, который увозил Бурмина. Фонарь экипажа качался — казалось, моргает глаз.

Возок взвизгнул полозьями, свернул на дорогу, и оранжевый глаз пропал.

— Однако, — процедила графиня, — есть же границы.

Облачко из её рта тут же растаяло. Граф моргал:

— Как же это понимать… дружочек… я всё могу понять, война, ранение, тяжёлое, но…

Мари держала себя за плечи, они тряслись, должно быть, от мороза.

Облаков повернулся. Он старательно глядел не на неё, а на графа:

— Доверьте мне эту миссию. Я наведу мост.

— Тебе не стоило подавать ей ложную надежду. — Бурмин стоял у заледеневшего тусклого окна, заложив руки за спину.

— Но послушай…

Облаков не знал, что сказать. Ему было жарко, мысли плавились. Свет в комнате резал глаза. За шёлковыми каскадами штор повизгивала метель, липко стучал в стекла снег. Хотелось зачерпнуть его пригоршней и пожевать. А ещё лучше — приложить к горящему лицу. «Не грипп ли?» — тупо соображал Облаков. Он забыл, что хотел сказать. Слизнул нижней губой пот, выступавший на верхней. Шарф, стиснутый высоким воротом, казалось, набух от жаркой влаги и покусывал шею, щёки. Хотелось невозможного: почесать в бакенбардах. Чесался нос, чесались глаза. Зудело под мышками. Облакову казалось, что сам он весь как-то набух и зудел от жара. Попробовал отвернуться — не глядеть на пылающий канделябр, тут же попал на лампу, зажмурился. Отворачиваться было некуда. Свечи горели повсюду. На столах, на старинном кабинете, на стенах. В напольных канделябрах. В старой люстре с хрустальными серьгами. Отражались в стёклах, в зеркалах.

Зачем столько свечей?

Облаков не выдержал — как бы невзначай прошёлся рукой по взмокшему лбу. Что-то было не так. С домом, с хозяином, с ним самим. «Наверное, заболеваю», — подумал.

— Так что ты хотел сказать? — оборотился Бурмин.

Он, напротив, не выказывал никакого неудобства. Ни от яркого света, ни от душного выгоревшего воздуха. «Как ему не мешает? Странное с ним что-то. И дом какой-то… странный», — тупо клеил мысли Облаков. Не получалось. «Заболеваю — несомненно. Грипп. Наверное, грипп».

— Ты никак бал решил задать, — попробовал пошутить. — Свечи повсюду.

Бурмин посмотрел на его лоб. Словно нехотя, отчётливо ответил:

— Нет. Я не даю. Бал.

— Не помню, был ты или нет, когда у английского посланника раз давали — такая оказия вышла, — принялся Облаков неожиданно для себя рассказывать. — Где они такие свечи только взяли, с люстр просто страшно капало. Дождь настоящий. На причёски, на лысины, дамам на плечи. И не только на плечи. У мадам Кутайсовой особенно, помнишь, такой бюст… Вообрази! Тогда… Извини. Я хотел сказать. Как старый твой друг, я понимаю…

Бурмин усмехнулся:

— Не думаю.

Облаков проехался по лбу шитым форменным рукавом, не промокнул, только поцарапал. От жары он уже не соображал толком, что говорит, делает. Хотелось быстрее с этим кончить, посрезав углы:

— А ты подумай! Ты ломаешь жизнь.

Бурмин глянул удивлённо и зло, быстро подошёл к секретеру, отпер и поднял дверцу. Выдвинул ящичек и подал Облакову письмо:

— Думать больше не о чем. Всё решено.

Оно не было запечатано. Письмо джентльмена, который не оскорбит другого джентльмена предположением, что тот может прочесть чужое письмо.

— Передай… ей. — Голос Бурмина заглох. Было ясно кому. Бурмин прикрыл глаза, точно эти слова причиняли ему боль, и всё же выговорил: — …Графине Ивиной. Я прошу её считать себя свободной от помолвки.

Облаков посмотрел на протянутое письмо.

— Но это же… Это так…

«Грубо, — хотел сказать он. — Неделикатно. Оскорбительно».

— …неожиданно.

Рама бахнула, задув все свечи разом. Комната стала чернильной. Треснуло, мелким звоном посыпалось в темноте стекло. Шторы поднялись, заходили волнами. Полетели со стола бумаги. Запахло дымком потушенных свечей. И морозом. От которого сразу перестали чесаться глаза и нос, а голова прояснилась. Облаков с наслаждением втянул холодный воздух. Глаза привыкли к темноте, различили очертания мебели.