Нашествие - [46]

Облаков разошёлся:

— Мне кажется, ты находишься в том заблуждении… но я тебя, конечно, понимаю, — поправился он, — тебе сейчас кажется, что так будет всегда.

— Разве нет?

— Конечно, нет!

Бурмин отвалил от окна. В тёмной тесноте возка блестели глаза Облакова и блик на лакированном козырьке его офицерской фуражки.

— Ты говоришь, что ты сейчас не тот, каким был. Тут я не буду с тобой спорить, я не могу знать, каково тебе сейчас. Но всё же выслушай мои доводы. Ты сказал, что такое ранение, как твоё, меняет человека. Но посмотри на всё иначе. Ранение, может, и меняет. Но потом приходит выздоровление. Раны затягиваются. Здоровье восстанавливается. Не сразу. Медленно. Затем быстрее. В один прекрасный день ты будешь здоров. Снова тот, что был.

Бурмин отвернулся к окну.

— Нужно лишь время, — не сдавался Облаков. — Поживи. Посмотри. Расскажи всё им… Ей.

— Нет, — ответил Бурмин с закрытыми глазами. — Это исключено. Я не хочу ни жалости, ни снисхождения. Пусть лучше возненавидит. Тем скорей забудет. Скорей утешится.

— А если ты поправишься?

— А если не поправлюсь?

Бурмин повернулся. Даже через свою и его шубу Облаков чувствовал, как друга трясёт мелкая дрожь.

«Хуже. Хуже». Облаков не смог солгать ему в глаза: «Я уверен, что поправишься». Лишь вздохнул, что можно было толковать как угодно.

— Послушай, — тихо начал Бурмин. — Я тебе, твоей дружбе, твоей верности и храбрости столь многим обязан. Самой жизнью…

Облаков смущённо остановил его. Почти робко напомнил:

— Ведь они тебя ждут.

Духу сказать «она» ему не хватило.

— Что ж, по-твоему, надо делать то, чего от тебя ждут другие?

Его зубы клацали. Лицо побледнело так, что светилось в темноте.

«Ему даже хуже, чем я полагал». Облаков сдался:

— Извини. Я не прав. У меня вообще нет права советовать: я не пережил то, что ты. Я лишь говорил как твой друг. Друг, который желает тебе…

— Нет. Ты прав. — Бурмин наклонился к окошку в передней стенке, толкнул его.

Ворвался и засвистел ледяной воздух, от которого Облаков не почувствовал себя ни моложе, ни веселее, а лишь подобрался и запахнул шубу. Бурмин сквозь оконце ткнул тростью в подушкообразный зад укутанного на козлах кучера. Выпустил облачко пара:

— К Ивиным.

Шесть святых вечеров прошли. Все, кого хотели посмешить, посмеялись. Все, кого хотели попугать, тоже посмеялись. Все друг друга ряжеными увидели, даже и по нескольку раз, так что никого уже было не одурачить, как ни переряживайся. Тем более что идеи для костюмов иссякли. Костюмы надоели и — помятые, закапанные и оборванные — были возвращены в сундуки. Погадали — и на воске, и на снеге, и петухом. Оленьке вышел жених-портной, а Мари — табачник. Тот же табачник вышел и старому графу, все смеялись. Но и гадания иссякли. Потихоньку в углах комнат и зал большого дома Ивиных начала собираться скука, которую не разгоняло метавшееся на сквозняках пламя свечей. А впереди было ещё шесть крещенских вечеров, называемых в народе «погаными» (может, кстати, как раз поэтому). Прислуга даже при деле слонялась так, будто никакого дела не было. Граф шлёпал по зелёному сукну картами в пасьянсе, который не сходился никогда. Графиня глотала зевки над толстой книгой какого-то французского романа (какого-то — потому что переплёт его давно оторвался и пропал: книжка была старая, ещё матерью графини купленная и так же давно сосланная в деревню). И даже Оленька, бедная воспитанница, которая привыкла держать ухо востро и ни на миг не распускаться, вышила розу голубыми нитками и теперь спарывала маленькими ножницами, поворачивая шитье то так, то эдак, вытянув от усердия губы трубочкой, показывая пробор в чёрных волосах.

— Оленька, — позвала пробор Мари.

Поднялось, повернулось лицо — знакомое до отвращения:

— Что?

— А. Нет. Ничего.

Оленька не выразила ни удивления, ни раздражения, опять наклонила кудри над пяльцами.

— Ну распарывай, раз очень надо! — чуть не со слезами воскликнула Мари. Отошла к окну.

От стекла дышало холодом. Между рамами было выстлано грязноватой ватой. От вида её у Мари сами навернулись слёзы.

Графиня, граф и Оля переглянулись. И опять опустили головы: к книжке, к пасьянсу, к голубой розе.

Хорошо себя чувствовали только Алёша и кузен Костя. Да и то потому, что обоих не было дома. Оба то и дело уезжали веселиться. Подальше от источника этой самой скуки, источник которой всем в доме был ясен: им была старшая дочь Ивиных — Мари. И была такой с середины декабря, когда от ротмистра Облакова пришло то самое письмо.

Она бродила по комнатам. Присаживалась с книгой. Роняла книгу. Брала вышивку, откладывала вышивку. Открывала фортепиано, закрывала. Начинала разговор, умолкала на полуфразе. Утомила собой родных и домашних, устала от себя сама. Всем, включая саму Мари, тоже было ясно, что пора ехать в Москву. Но в то же время понятно, что ни в какую Москву они не поедут. Со дня на день ждали Бурмина.

— Милая, ты зря себя изводишь. Зачем про это думать да гадать? Кто ж пишет, если ничего не происходит? Писать не о чём, вот и не писал, — подала голос мать. — Едет сам, и слава богу.

— Я вовсе про это не думала, — ответила Мари.

— Подумай сама. Уж больно предмет неаппетитный, — отозвался от ломберного столика граф, — гошпиталя да повязки. Кто ж такое барышне пишет. Да ещё невесте.