Нашествие - [51]

— Мы — я имею в виду современных медиков — пока мало что знаем о мозге. Но знаем наверняка: он способен играть с человеком странные штуки. И порой не смешные, а страшные.

Бурмин стал опять глядеть на снег. Лицо его было печально.

— Что же мне делать?

— Вы можете поехать лечиться за границу, поселиться в санатории, — осторожно заговорил Сотников. — А можете вовсе не лечиться. Только и разница, что истраченные деньги.

Бурмин недоверчиво нахмурился:

— Результат будет одинаков?

Доктор Сотников развёл руками:

— Современная медицина. Увы.

— Не могу же я не делать ничего…

— Ну-у. Если мне было бы позволено высказать сугубо личное мнение…

Бурмин кивнул: мол, прошу.

— Мой опыт, мои наблюдения показывают, что каждая война поднимает по себе волну душевных расстройств. Не щадит ни победителей, ни побеждённых. Но видите ли, так как наше общество обладает вредной привычкой смотреть на войну как на дело святое, доблестное, дело славы и чести…

Бурмин резко и гневно перебил:

— Разве можно смотреть иначе на защиту отечества?

Сотников осёкся:

— Нет. Конечно. Иначе никак.

«Я зря взялся за этот разговор. Ошибка. Нельзя поддаваться симпатии. Такой же вред, как от научного рвения Грима». Отвёл глаза, достал бумагу:

— Вот, извольте, здесь записаны наши дорожные расходы. И десять рублей за визит.

Протянул Бурмину. Тот подошёл к кабинету. Отпер, вынул шкатулку с ассигнациями.

Доктор Сотников был человеком совестливым. Увидев деньги, он устыдился, что он сделал не всё, что мог бы.

— Господин Бурмин. Вы выразили беспокойство относительно своей возможной опасности для окружающих.

Руки Бурмина, считавшие ассигнации, остановились.

— Позвольте указать вам и другую сторону этого вопроса.

Бурмин повернулся.

— Разве есть другая?

Теперь он глядел на Сотникова как на неодушевлённый предмет. Куда-то между глаз, в лоб. Но доктор боялся угрызений, которые посещают каждого врача по ночам, и не дал себя сбить:

— Есть. Окружающие могут быть опасны вам.

Во взгляде Бурмина что-то мелькнуло. Но тон остался холодным:

— Не уверен, что вполне понимаю вас.

— Вас не оставят в покое страдать или, наоборот, наслаждаться красочным миром вашего безумия. О нет. На всё есть официальные меры. И на душевную… душевное расстройство тоже.

Бурмин не перебивал.

— Могу описать, если вам будет благоугодно, — предложил доктор.

— Прошу вас.

— Если окружающие — а это могут быть и родственники, и соседи — сочтут ваше поведение подозрительным, опасным или весьма странным, вас могут подвергнуть медицинскому освидетельствованию. Официально.

— А если я не соглашусь?

— Принудительно.

Бурмин заложил руки за спину, он опять смотрел на снег.

— Вас признают душевнобольным. Тоже официально. В дело вступит закон. Вас лишат гражданских прав. Ваш брак расторгнут. Вас лишат прав распоряжаться состоянием. Вас передадут опекунам. И молитесь, чтобы это были добрые честные люди, а не злодеи, которым понравится вас связывать и бить, и воры, которые растащат ваше имущество. Наконец, вас запрут. В лучшем случае в собственном доме. В худшем — в лечебнице. Но и это решат опекуны. Лечение везде одинаково: холодные ванны, плотное пеленание мокрыми простынями, привязывание к кровати. Цепи.

Бурмин побледнел, обернулся:

— Цепи? В каком смысле?

Сотников ответил просто:

— Как собаку сажают.

И обхватил рукой собственное горло, изображая ошейник.

Доктор Грим ждал его в санях. Сотников плюхнулся рядом, подтянул полу шубы, захлопнул дверцу. Натянул на колени полость.

— Что он ответил? — не утерпел Грим.

— Думаю, он понял.

— Что вы ему посоветовали?

— Поменьше читать английских романов. Особенно Анны Радклиф. Особенно на ночь.

Грим покачал головой:

— Расписку взяли? — спросил и тут же сунул нос обратно в воротник.

Сотников постучал рукой в перчатке по передней стенке. Сани тронулись.

Облегчение. А не только боль. Мари смотрела на прочитанное письмо. Облегчение тоже. «Зато всё ясно», — думала она.

Мари смотрела на строчки, как будто письмо было не ей.

Всё случилось. Конец ожиданию, предчувствиям, тревоге. Ясность лучше неизвестности. Даже такая ужасная ясность. «Какой ужас», — мысленно произнесла Мари. Но ужаса не чувствовала. Чувствовала, как в ней растёт пустота.

Мари медленно сложила письмо по сгибам. Подняла взгляд на Облакова.

Он тщетно пытался прочесть её лицо, спокойное, безмятежное. «Неужто ей совсем не жаль?» — удивился он. Поездка сюда стоила ему многих колебаний. Друг и честный человек спорили в его душе. Как друг — он подождал. Дал Бурмину время одуматься. Переменить решение. Ждал, сколько позволяли приличия. И поступил как честный человек. Ведь должен честный человек передать порученное? В конце-то концов. Вот и передал.

Что ж она не рыдает? Не падает в обморок? Или что там положено девицам.

— Благодарю вас. Что доставили письмо… господина Бурмина.

— Простите.

— За что?

«За то, что я сделал вам больно, — подумал Облаков. Как тут же в душу проскочило: — Так тебе и надо. Убедилась теперь». Он смутился этой непрошеной радости.

— Это всё его ранение.

— Да, я понимаю. — Мари вертела в руках письмо. Губы задрожали. — Понимаю.

Чтобы не расплакаться, она заговорила:

— Как это случилось?