Нашествие - [32]

— Ну? Это как?

— В кармане вошь на аркане.

— Она ж барышня, — удивилась жена.

Муж пожал плечами:

— И с господами бывает.

Разговор пошёл самый обычный, как бывает между супругами в конце дня: устало, но с интересом слушали друг друга, обменивались впечатлениями. Груша с нежностью смотрела, как ест муж: жадно. На его лопатки под рубахой, на тонкую шею с космами отросших волос. Нежность мешала ей вслушиваться в смысл слов.

— Да только что название господа, — сообщил, облизывая ложку. — Нищеброды. Чисто цыгане. Дома не живут.

Она не сразу откликнулась:

— Ну? Иди ты.

— Ну, — подтвердил муж. — Нету у них дома. Карета только. Днём они в ней всё по гостям ездят, побираются. А на ночь в лесу встают.

— Ну дела, — всё ещё не вполне верила жена. — А с виду вроде ничего. Барышня-то. Ишь ты. Голь перекатная, выходит, — всё ещё переваривала услышанное жена.

— Выходит.

Помолчали. Муж скрёб ложкой. Груша сообщила другую новость:

— А в деревне грят: лес Борщовский сведут.

Муж остановил ложку в воздухе:

— Мой лес?

— Ну. Шишкин вырубить приказал.

— Ишь ты. Купил лес, стало быть?

— Ох, Ваня. Что ж делать будем? — шёпотом начала подвывать жена.

— Да не вой. Не вырубит. Мужики забоятся.

— Может, и не забоятся. Шишкин, грят, их тоже застращал. Всех богатых мужиков собрал и в солдаты отдать грозил. Если лес рубить не пойдут. Что ж делать тогда?

Иван отставил горшок с ложкой:

— Благодарствую. Ох, хорошо пищи человеческой поесть. Вот бы в баню ещё сходить, — размечтался.

Оба знали, что это невозможно.

— Не борзей, — строго сказала жена. — Год почти отбегал. Но борзеть нечего. Страх нам терять нельзя. Они тоже, знаешь, не забыли ничего. На меня косо всё глядят. Ну как узнают, что ты сюда шастаешь?

Он вздохнул, соглашаясь.

— Давай хоть клещей да блох повыну, — предложила жена.

Уложил нечёсаную голову ей на колени. Блаженно вытянулся. Скрестил руки на груди. Ладони у него давно стали твёрдые, как пятки. Груша вынула из косы гребень. Стала ворошить волосы, щёлкать ногтями, давя насекомых. Некоторое время оба умиротворённо молчали.

— Ох, Ваня, — уютно начала Груша. — Ты тоже, знаешь, мастак. Не шали так больше.

— Как? — промычал из какого-то тёплого облака.

— Ну и напужал ты меня вчерась. Как сидорова коза неслась. — Она хохотнула, но несколько делано.

Он сел так резко, что Груша не успела вынуть гребень, волосы дёрнуло.

— Чего ты подскочил? Да я поняла, что в шутку, поняла! Струхнула просто малость. Ночь, темно, вот сама себя и напужала. Так и летела кубарем, еле ноги унесла, думала, конец. Вот ведь чего в темноте себе напридумываешь.

Иван схватил её за руки:

— Не шастай в лес по ночам! Поняла?

Лицо его было искажено. Груше нечасто доводилось видеть своего тихого, безропотного мужа в таком гневе.

— Да ты чего, Ванюш…

— Не шастай, сказал!

— Да чего ж мне бояться? Ты ж тут один про́клятый. Но ты в разуме. Ванюш. Ты ведь пока в разуме?

Муж не отвечал, смотрел на лес.

— Ай, не жми мне так руки!

Он испугался, разжал её ладони. Груша ловила его взгляд:

— …Ты ж ещё в разуме, да? Ванька? Я ж не целовала тя. Ты должóн быть в разуме. А ну-ка, Иван? — Она крепко взяла его за подбородок, развернула лицом к себе:

— Иль ты с бабой какой помиловался?

Он смахнул её руку:

— Чушь какую-то порешь.

— Снюхался с кем?

— Ты чё! Дура.

— Кто ж тя терь знает! Я ж тя по ночам за ноги не держу. Я ж терь не знаю даже, где тя по ночам носит и что ты там творишь. Что ты уже натворил?!

Муж оттолкнул её. Груша заплакала, прижав к глазам косу. Он обнял её за плечи, склонился к её лицу:

— Груш… Ну Грунечка. Ну чушь ведь порешь. Ни с кем я не снюхался.

— Брехло, — хлюпнула в нос она. — Откуда мне знать.

— Ну. Вот же он я, в разуме. Поцеловал бы кто — так я бы уже… Вот так и знать.

— Брешешь.

— Не брешу. Я-то один такой. А тот — совсем другой…

Груша вдруг умолкла, отшатнулась, уставилась на него:

— Какой — тот? Какой — другой? Что — есть другой?

Иван понял, что брякнул лишнее, поднялся, глядя в лес:

— Пойду. Пора.

Жена схватила его за рукав:

— Там что, другой ещё шастает? Ванька? Он кто?

Муж отцепил её руки:

— Не болтайся ночью по лесу, сказал. Не вылазь — и всё.

— Ванька…

Но он отвёл её руки — и пропал в темноте, в провалах черноты и синевы деревьев. Не потревожил ни единой ветки.

Опять разлучённые, они чувствовали оба одно и то же: досаду и тревогу. Ночная встреча заглаживала обиды и волнения дня, дарила покой, как глоток воды. Но не в этот раз.

Иван пробирался через шорохи и тени ночи и сам, казалось, был до краёв наполнен дрожащей холодной тьмой. Тревожно было за всё сразу. За то, что Груша показалась барышне. За то, что проболтался. За то, что тот другой был другим. И ещё лес… Только этого не хватало. А вдруг правда вырубят?

Тело клонило и ломило, суставы крутило и выворачивало, ноги саднили. Двуногие движения становились шаткими и неверными. Он на миг привалился спиной к стволу, вздохнул и тут же снялся с места — хотелось уйти подальше. Наконец в чаще, где видеть его могли только филины да ночные мыши, упал на четвереньки. Теперь переход был лёгким, как дыхание, не то что год назад. Хорошо это или плохо, Иван предпочитал не думать: всё равно не изменишь. Постоял, обвыкся, понежился в этом другом теле, как в удобно разношенном армяке. Закинул голову, собрал губы трубочкой — и выпустил тревогу к самой луне.