Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [51]

Так вот, тем удивительнее и замечательнее, что еврей Гершензон нашел в себе силы преодолеть искушение суда и осуждения тем старым московским жильцам, столь для него далеким и чуждым, и нашел правду в том, чтобы взглянуть на прошлое с другой точки зрения – с точки зрения общечеловеческого сочувствия (которое, впрочем, может быть страшнее всякого человеческого суда!). Удивительно и замечательно это потому, что всякий раз, как возникает потребность ударить словом тот легкомысленный, слепой и безбожный уклад жизни самодовольных и пресыщенных людей, ниоткуда не почерпнуть нужного слова, кроме Псалтыря и Пророков! «Им нет страданий до смерти, и крепки силы их; в трудах человеческих их нет, и вместе с прочими людьми они не принимают на себя ран! Оттого гордость, как ожерелье, обложила их; и дерзость, как наряд, одевает их. Выкатились от тука очи их, и бродят помыслы в сердце их! Надо всеми издеваются, разглашают клевету, говорят свысока. Поднимают до небес уста свои, и язык их разгуливает на земле! Туда же обращается народ Божий и пьет воду полною чашею. Дочери их удобрены, преукрашены, точно какие храмы. Сердце их суетно, отверстый гроб – гортань их! Я отпустил их по начинаниям сердец их, и вот они блуждают, каждый путем своим, по похоти сердца своего…» «В мыслях у них, что дома их вечны, и что жилища их в род и род, и земли свои они называют своими именами. Человек, попавший в почести, перестал понимать, приложился скотам несмысленным и уподобился им».

Ни от кого другого, как из библейского еврея заимствовали слово и понимание наши староверы, народные мудрецы и все, убегавшие от «счастливых мира», когда видели и другим указывали, что легкомысленный быт и уклад жизни, на первый взгляд, такой «невинный», совсем не невинен – он был всегда и пребывает убийцей человека в человеке! Он несет в существе своем убийство, ибо он воспитывает нечувствие, сначала нечувствие к тому, что есть кругом, потом нечувствие к своим собственным поступкам и к их значению для братьев; наконец поругание, ненависть и смерть всем иным, кто не с ними и может служить для них живым обличением! И уж во всяком случае обличение библейского еврея «счастливых мира» глубже, проницательнее и бесконечно серьезнее, чем все Грибоедовско-Салтыковские разглагольствования! И вот вдруг, так неожиданно, Гершензон (идейно столь близкий библейскому еврейству!) находит такие мягкие, добрые, снисходительные тона, восстанавливая по отрывкам и памяткам ту шумно-бесшабашную жизнь глупо-горделивых, так чуждых ему людей! Конечно, это не сочувствие по интимному сродству, не идеализирование со стороны «своего» человека, как у Л. Н. Толстого! Ни в коем случае это не примирение и «терпимость» на противно-французский манер!

Это – настоящая человеческая мягкость, дающаяся углубленным пониманием и раскрывающая человеку, что за законом заслуженного собеседника и справедливости следует, превышая его и господствуя над ним, закон Милосердия. С точки же зрения закона Милосердия открывается опять и опять, что если хочешь приблизиться к постижениям тайн жизни, не прикасайся к испытанию добра и зла. Как искони, так и теперь и всегда херувим преграждает дорогу к Древу Жизни, как только возьмет на себя человек судить с точки зрения испытания Добра и Зла! Всего хуже, – и хуже легкомыслия, – если людям представляется, будто они поняли Добро и Зло, то, что могут судить жизнь и людей со стороны их добра и зла! И это тоже ведь мысль Торы и Пророков! Ну, еще раз великое спасибо за «Грибоедовскую Москву». Я писал Вам это благодарственное письмо с перерывами 4–9 апреля. Была у меня за это время Лена. Просила передать Вам ее привет. Мой привет Вашим и Грише.

Ваш А. У.

6

21 апреля 1930

Дорогая Фаня, я только что прочел Ваше письмо и хочу, не откладывая, ответить Вам.

Если бы работа по биохимии мозга в Комакадемии втянулась в серьезное русло, то есть тут запахло бы серьезной наукой, то я, конечно, предпочел бы для Вас Комакадемию. Это было более сродным делом для Вас – настоящая теоретическая наука, смотрящая вглубь. Беда в том, что искусственное «разведение науки», которое пытаются устроить руководители Комакадемии, не очень обещает, что оно встанет более или менее на торную дорогу. Ведь во всяком серьезном деле нужна традиция, спокойное укоренение в почву: и для этого нужно время, да и не мало «счастливых условий», которые начинаешь учитывать и оценивать лишь потом, post factum, когда дело начинает себя фактически оправдывать. О Центральном институте труда надо признать, что тут дело «будет давать меньше душе», но зато там Кан, и это сразу заставляет отнестись к делу серьезно. Иосиф Львович Кан мой хороший приятель, самый близкий из всех русских физиологов к нашей школе, понимающий ее глубоко и склонный работать в ее направлении. Прошедшим летом он работал у Хилла. Человек свежий, очень образованный и глубоко вдумывающийся. Кроме всего, человек очень симпатичный. Таким образом, узнав из Вашего письма о том, что в ЦИТе ведет дело Иосиф Львович, я совсем уже по-новому пересматриваю вопрос о возможности Вашей работы там. Ведь зацепившись за Кана, Вы могли бы потом сменить специально «цитовские» темы на строго научные под руководством этого энергичного и полносильного ученого (молодого!). Надо все пересмотреть и переоценить еще и еще раз!