Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [50]
То есть и тут, прикоснувшись к «древу познания добра и зла», автор хочет сказать, судить, указать виновного, чтобы осудить его, почему он так тяжко гниет и тлеет, это не наше дело, нам не по силам! Пожалейте о нем, что он болеет, гниет и тлеет, поймите весь ужас его безысходности, помогите, как можете, остерегитесь заразы, но не судите!
Не нам судить «добра и зла» в людях даже там, где суд и осуждение просятся сами в раздосадованную душу! Раздосадован – значит, ты сам уже не прав, и суд твой к тебе возвращается! И вот, тем не менее, несмотря на все предупреждения, суд в душе все-таки подымается, хотя бы и оттого, что душа эта сама причастна болезни тлеющих людей, которых она осуждает. Совершенно праведный наверно судить не будет. Мы судим и втравляемся в суд потому, что сами неправедны, но судим как-то невольно, ибо злое зерно носим уже в себе. Суд и осуждение московским прожигателям жизни произнесли Грибоедов и его друзья – декабристы, молодые сыновья того же грибоедовского Содома; за теми первыми судиями последовало своеобразное предание до Салтыкова-Щедрина и далее. Изобилие острых мыслей, ряд знаменитых образцов русской литературы, немало идейного блеска принесено нам этим путем суда и осуждения! Да и не требовалось слишком большого труда и проницательности для того, чтобы вскрыть смешное, уродливое, а то и просто противное в Афросимовых, Римских-Корсаковых <…> Голицыных со всем укладом их бестолковой жизни! Не трудно критиковать! Во всяком случае легче, чем смотреть очами няньки Арины Родионовны, умевшей извинять и прощать с точки зрения «древа жизни»! Ответственность же после произнесенного суда стала гораздо больше, бесконечно больше, как только вкусили от древа добра и зла! Салтыков-Щедрин желчно обругал «Войну и мир» нянюшкиными сказками. А что же получилось в качестве достойного плода этой великой критики? В конце концов пришел и осуществился воочию «город Глупов» во всех своих деталях и с такою яркостью выразительной, о которой не мечталось Салтыкову! Такова своеобразная Мудрость Истории: тот, кто начал судить и осуждать, несет суд и осуждение также и самому себе.
Я вот тоже весьма причастен к суду и осуждению тех стариков, что шумели в Грибоедовской Москве, и мне очень противны не только они сами, но и их кумиры с блудным notre ange в лосиновых штанах, с еще более блудной Екатериной, со всеми преданиями после царя Алексея Михайловича. У меня недоброе чувство, когда я хожу по кладбищу и читаю их имена на напыщенных памятниках. И у меня – по контрасту – доброе чувство к несчастному Павлу: должно быть, было в нем что-то действительно прекрасное, если эти негодяи и прохвосты озаботились его задавить! Для меня звучат особенною музыкою последние слова Павла, сказанные им Платону Зубову, перед тем, как последний на него бросился: «С чем Вы пришли ко мне, Платон Александрович?» «Мы пришли предложить Вам, Ваше Императорское Величество, отречься от престола в пользу Вашего сына Александра». «Но от чьего имени явились Вы ко мне с таким предложением?» «От имени русского народа, Ваше Императорское Величество». «Как? (вдруг, опять вскипая) Это Вы, какая-то гвардейская шантрапа, пробуете выступать от лица русского народа!» Говорят, что именно эти горячие слова Павла погубили его: шантрапа бросилась его бить и душить после этой правильной ее оценки.
Ну, так вот: я очень повинен в недобрых чувствах к Московско-Петербургской Содоме, узурпаторнице власти над нашим народом. Где-то очень далеко, с детства, питается во мне к ним чувство ненависти, впрочем презрительной, потому не воинствующей. В этом отношении на меня имели, без сомнения, воспитывающее влияние наши заволжские староверцы, всегда очень серьезные и строгие к себе, предпочитающие просто устраняться, но не унижаться до борьбы с тем, в чем не хочешь и не можешь участвовать и что презираешь. Но если дело доходит до презрения и ненависти, это – говорит внутренний голос – уже не добро! Нянька Арина Родионовна говорит мне через века: «Это, батюшка, уже и не хорошо и грех; ты лучше просто отойди, коли сил у тебя нет взглянуть на людскую бедную жизнь, из Древа Жизни! А то херувим все снова и снова заслоняет дорогу к Древу Жизни, как только позволишь себе судить из Добра и Зла!»
