Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [49]

Вы очень чутки, и этому я приписываю то, что Вы мне и теперь дали эту замечательную книжку. Пожалуй, это наиболее живая тема для меня. Но я не знаю, к сожалению, как Вы сами восприняли книжку Блока и как Ваше нутро отзывается на нее.

Пока до свидания. Ваш А. Ухтомский

P. S. Почта идет ужасно медленно. Я сегодня – лишь 26-го – получил Ваше письмо от 23-го! Когда же дойдет до Вас это письмо? Надеюсь, что сейчас, после праздников, дело пойдет поскорее!

Вася Вам кланяется. Н. И. еще нет.

4

6 января 1928

Дорогая Фаня, большое спасибо за привет из Москвы. Рад за Вас, что отдыхаете под кровом мамы в уютной вышке с далеким видом на древний русский город.

А у меня на праздники совершилось большое горе. Моего Васю, по легкомыслию и недосмотру, допустили до падения с 4-го этажа на камни дороги, пролегающей под окнами! В кухне жила с Надеждой Ивановной известная Вам Клавдия Ветюкова, которая исключена из университета за неуспеваемость. Она там уже 8 лет и все не может кончить. Сейчас ее устроили в Петергофский Естественно-научный Институт, – четыре дня в неделю она проводит там, а три дня откармливается около Надежды Ивановны, так как жена Ивана Алексеевича Ветюкова (ее брата) попрекает ее кусками и вообще относится к ней дурно. Ну вот, эта самая Клавдия и натворила беду. Надо сказать, что еще сама Над. Ив-на по глупости пускала Ваську на продуктовый ящик в кухонном окне, «чтобы он подышал воздухом». Над. Ив. делала это все-таки днем и следила за Васей, оставляя форточку открытой, так что он мог возвращаться в комнату, когда захочет. Клавдия же высадила Васю на ящик ночью, около 12 часов, форточку не только закрыла, но зачем-то еще и приперла кастрюлей! А затем просто забыла о Васе! И вот приблизительно через час после этого произошла беда! Бедный кот, не дождавшись, когда его пустят домой, и, должно быть, зазябнув, прыгнул на соседнее кухонное окно, через которое выходили лучи от лампы, а здесь он сорвался, оставив следы когтей на железке и отломив часть от оржавевшей железки. При этом он, конечно, грохнулся вниз, с 4-го этажа, на мостовую известной Вам дороги, по которой Вы хаживали после работ в лаборатории. Когда мы бросились искать Васю, его уже нигде не было! Разбившись, он сгоряча куда-то забился по обычаю благородного рода феликс, которые, будучи ранены и больны, забиваются с глаз долой! Вы понимаете, какое это было несчастье для меня! Обыкновенно люди мало понимают значение и неповторимость лица, и им кажется, что все легко заменимо. Это от того, что они обыкновенно знают вокруг себя лишь вещи, в лучшем случае – процессы, но лица мало кому доступны. Сейчас окружающая нас «культура» исключительно знает вещи и процессы, но совершенно утратила понимание лиц. Для этого нужно многое, чего не хватает улице! Со своей стороны я чувствовал, что брошу и лекции, и служебную канитель, если Васи не будет. К своему счастию, он приполз через 10 дней, разбитый и со сломанной задней ногой, – мой бедный и милый друг. Сейчас он трогательно не отходит от меня и, значит, еще надо нести университетскую сутолоку. За праздник я едва отдохнул от этой сутолоки, кое-что успел сделать для будущего, но мало.

У Лены, за всеми этими горями, я еще не был. Надо идти к людям только тогда, когда есть бодрящее и радостное, что можешь и должен сказать. А если у самого на душе огорчения и боления, надо, по примеру заболевшего феликса, забиться в угол. На днях я надеюсь пойти к ней и тогда передам Ваш привет.

Пожалуйста, передавайте и Вы мой сердечный привет Вашей маме и глубокоуважаемому Вашему зятю с сестрой, а также милому Грише, который, может быть, помнит странного дядю, имеющего обычай засиживаться в гостях дольше чем нужно.

Спасибо за память. Крепко жму руку Вашу. Сестра Зинаида и Надежда Ивановна шлют Вам поклоны.

Преданный Вам А. Ухтомский

5

4–9 апреля 1930

Дорогая Фаня!

Спасибо за память и за памятку в виде «Грибоедовской Москвы». Эту последнюю я прочел почти не отрываясь, пользуясь счастливой случайностью: заболел гриппом и сижу дома вот уже несколько дней; если быть более точным, то не столько сижу, сколько лежу под полушубком и читаю. Я очень, очень Вам благодарен за то, что дали мне ознакомиться с этой замечательной работой Гершензона! С высокой нравственной чуткостью проникся он старыми пожелтевшими бумажками, выцветшими письмами давно отошедших людей, их прошлыми радостями и горями – обрывками прошедшей, в сущности, столь чуждой для автора, старо-московской барской жизни! Не удивительно, что Л. Толстой сумел нарисовать эту шумную и пляшущую, по существу, довольно безумную жизнь стариков привлекательными и интересными, общечеловеческими чертами! Толстой сам был осколком этой жизни и непрочь был ее идеализировать. Притом для того, чтобы выдержать в «Войне и мире» этот никого не осуждаю-щий и всех понимающий гомеровско-эпический тон, Толстой выбросил темные и негармонические черты своих героев, намеренно отстранился от декабристско-грибоедовской критики старых людей; и лишь после того, как чудесное полотнище «Войны и мира» было совсем закончено, не получившие выхода темные черты сконцентрировались и разрядились в «Анне Карениной», и здесь эти черты с большим чутьем отнесены к более поздней жизни, к эпохе 60–70-х годов. Я бы сказал так: в «Войне и мире» тайна автора в том, что он знает там лишь одно