Наш знакомый герой - [3]

Ко вкусам Горчаковой Маугли относился снисходительно, а потому пел то, что она просила. Дом задрожал от «Славное море, священный Байкал…». В какое бы время дня и ночи Маугли ни запел, жалоб от соседей не поступало. В голосе этого маленького, как сжатая пружина, юного мужчины было столько силы и страсти, что никто даже спросонья не мог спутать его с загулявшим малолетним хулиганом. Маугли завораживал.

Тысячу раз Горчаковой приходило в голову отправиться к Почтеннейшему и сказать ему: «Оставь парня в покое, дурак. Дай ему петь, и все скажут тебе спасибо». Но сделать этого она не могла, потому что не знала, где живет отец Маугли, даже как его фамилия.

— Имена ничего не значат. Я — Сергей. Но какой я Сергей? Если я кому подхожу — то Маугли.

Друзья Маугли намекнули Горчаковой, что своей конспирацией Маугли оберегает ее от Почтеннейшего, который имеет обыкновение врываться к тем, кто не гонит его сына, как паршивую собаку, и устраивать там «разборки». Маугли же предполагал, что Горчакова и сама может отправиться к его отцу.

— Вообще, Почтеннейший хочет добра, — говорит Маугли, — он совсем не какой-то там угарный монстр. Он меня и на работу устраивал…

— Куда?

— Лед колоть во дворе его конторы. Там здоровый коллектив, говорит. Я месяц колол лед, но никакого коллектива не встретил, кроме одной стремной бабули. Она обвинила меня, что я пропил лом.

Хорош Почтеннейший, хороша его система: труд как наказание.

Маугли пел. Рокотала гитара.

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

От широты и страстности песни росло сердце. Когда Горчакова слушала Маугли, ей казалось, что она вся становится сердцем. Иногда даже плакала, хоть заплакать для нее было делом почти немыслимым. А ведь слезы так лечат! Со слезами выходила вся дрянь будней, оставалась счастливая, доверчивая любовь ко вся и всем. Маугли был колдун. Добрый. В нем как-то чарующе соединялись врожденная добрая отвага и ранний опыт, вдумчивая, не по годам, начитанность.

Она сварила кофе.

— У Почтеннейшего дела плохи, — сказал Маугли. — Поперли его из райкома. Что он будет теперь делать? Ты не думай, он совсем не такой плохой. Я его уважаю. Когда он был директором, его весь комбинат уважал. Он просто не понимает… Он не знает, что люди могут и должны обо всем договориться. Мирно. Меня вот мент спрашивает: «Ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мирно, я мирно. И ведь заметьте, он по-русски не так чтобы очень. В Тарту это было. Но ведь понял. К кому-то сходил, раз-два — готово. И мы с моей невестой с песнями едем в поезде домой.

— С какой это невестой?

— С моей невестой. Через неделю в загс идем. Только… Я тебя не зову. Почтеннейший переживает, а потому может такой стрем устроить… С моими обезьянами где сядешь, там и слезешь… Но если он узнает, что и ты ко мне отношение имеешь… У него одна девчонка из класса писательницей стала, так он бы вас всех растерзал. Дура, говорит, каких свет не видывал. Уши у нее как лопухи. На шею ему вешалась. А я так думаю, что он сам… ну… не совсем умный. С удовольствием бы посмотрел на ту тетку.

Горчакова поняла все мигом.

— Как твоя фамилия, Маугли? Как  е г о  фамилия?

— Зачем тебе? — подозрительно вскинулся тот, но со свойственной ему чуткостью понял вдруг все разом. — Николаев… Николаев Владимир Иванович.

— Вот и смотри на тетку.

— Ха! — сказал Маугли. — Полный угар! Бедный Почтеннейший! Где у него голова была! Тетка! Я-то думал, что она… Но ты не расстраивайся. Немного потеряла. Я бы на его месте… Ну, дела… Женя, а ты можешь взять и написать всю эту историю? Это же как в кино.

— Никто не поверит, Маугли.

Маугли говорил не замолкая, совсем вдруг по-детски, впервые осознав, что Горчакова и Почтеннейший учились в одном классе, а потому его приятельница, черт побери, могла быть его матерью. Впрочем, Маугли был гораздо умнее тех, кто судил о людях, исходя из паспортных данных.

Горчакова очень любила Маугли, но сейчас уже не слушала его. Не могла. Потому что вот она и влетела, ворона, и принесла в клюве решение. То, что она написала, было частным случаем потому, что изображало жизнь взрослых отдельно, а жизнь детей — отдельно. Сталкивались они только в конфликтных ситуациях, сталкивались, но не переплетались, как корни в вывороченном дерне. Отдельность одних от других была хуже, чем ложь, — это была полуправда. Вроде и похоже, а потому можно поверить. Правдоподобие опасней откровенной лжи.

Но вот перед тобой Маугли — сын твоей детской любви Вовки Николаева. Она стыдилась той детской истории, первой любовью считала Данилу. Но Николаев был. Звереныш, потенциальный малолетний преступник, главарь хулиганья со всего района. И уже в пятнадцать лет — мужик. Темная, земная, носорожья сила. Как ни смешно, но этот пацан был единственным из так называемых «сильных» мужчин, в кого Горчакову угораздило влюбиться. В том-то и был стыд той намеренно позабытой ею тяги к совершенно чуждому по духу человеку. Ярко выраженный пол и слово «власть», начертанное на челе у районного хулигана. Николаев не лез к власти, он был наделен ею от рождения. Жизнь его протекала между школьной столярной мастерской и уличными стычками. Мастерская спасла. Армия дисциплинировала. Хватило упрямства поступить в Лесотехническую академию. Директором комбината он просто родился. Но зачем и как угораздило его оторваться от живого любимого дела и согласиться на должность секретаря райкома? Ведь он не мог там работать.