Наш знакомый герой - [12]

Раздался звонок. Появился очень красивый человек с лицом печально-значительным, с благородной сединой. Гусаров его уже где-то видел, но не мог вспомнить, где и когда.

Человек сухо и устало кивнул присутствующим, прошел вслед за Браунинг в ее маленький кабине-тик. Они о чем-то долго разговаривали, а Гусаров, да и Горчакова, судя по всему, тоже сгорали от любопытства: кто такой? Семенов загадочно улыбался и молчал.

— Кажется, я видел его в ЦДЛ, — наконец осенило Гусарова. — Ну да, типичный писатель. Типичный столичный писатель!

Семенов все усмехался.

— Что вы усмехаетесь?

— Типичный столичный писатель! — Семенов усмехнулся еще многозначительней. — Напиши Иванов, или, если вам угодно, Новоселов, о пути такого типичного писателя, читатель Кугаркин остался бы доволен.

— Вы его знаете, знаете, — заверещала Горчакова. — А может, это и есть Иванов, а, Николай Иванович?

— Нет, но похож. Только сейчас мне пришло в голову, что Иванов подозрительно «типичный писатель». С бородкой и с трубкой. И ведь нутро-то подлинное, но типичность бьет в ноздри! Как я раньше не заметил?!

Браунинг с «типичным писателем» вышли из ее кабинетика, он снова кивнул всем печально-устало, как-то даже снисходительно, и исчез.

— Кто это? — не выдержал Гусаров, ревнуя старуху к этому человеку, такому красивому и важному.

— Это? — Браунинг сделала значительное лицо, но вдруг не выдержала, расхохоталась. — Это? Это — п с е в д е ц! Псевдец вульгарис! В чистом виде.

— Цирковой фокусник, утерявший квалификацию, — добавил Семенов. — Нет, это я не образно говорю. Это так и есть. Потом жил на репризы. Знаете: «Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом!». Потом решил заработать сразу много, написал роман. С тех пор считает себя писателем.

— И что роман? — полюбопытствовала Горчакова.

— В нем описывались вещи и рестораны. Телефонная книга женщин. Блондинки и брюнетки, лишь в этом между ними была разница.

— Аллочки-Галочки, Раиньки-Юленьки… — вставила Браунинг.

— Ну, в общем, как поется в той песке: «Здесь были девочки: Маруся, Роза, Рая…» — допел историю Семенов.

— Роман этот мог бы послужить модным каталогом. Что носить, в каком ресторане развлекаться, как снимать и надевать предметы туалета. Дети до шестнадцати, если бы этот роман увидел свет, хранили бы его под подушкой. Царство вещей и полное отсутствие любви, хотя считалось, что роман написан именно о любви. Они хотят писать о любви, не имея о ней никакого представления, — информировала старуха.

— Он не только о любви не имеет представления, Елена Леопольдовна. Он даже завидовать и ненавистничать толком не умеет. Вот, например, сейчас он не узнал меня. А ведь доносы писал… Весь в себе. Сосуд гордыни и дьявольского одиночества. Интересно, что у него в голове?

Гусаров вспомнил о товарище по лито, графомане Золотове. Тот тоже был сосудом гордыни и одиночества. Женька будто услышала его мысли.

— Андрей, а знаешь, что тут отколол Золотов?

Оказывается, бедный Золотов услышал по радио, что писателя Золотова награждают орденом «Знак Почета» за долгое и честное служение на благо литературе. Золотову и в голову не пришло, что речь идет не о нем, а об его однофамильце. Золотов считал, что десяток напечатанных им рассказов вполне мог быть замечен критикой и оценен по достоинству — орденом. Бедный Золотов ринулся по издательствам и журналам, где, потупясь, сообщал о награде, которой его удостоили справедливые судьи. Так он бродил долго, пока не нашелся человек, сказавший ему правду. После этой истории Золотов куда-то исчез. Наверное, зализывает раны. Душа графомана — это самые большие потемки, которые можно себе представить. И жаль Золотова, очень жаль… В своем романе Иванов (Новоселов?) был благосклонен к этому персонажу. Впрочем, будь он и беспощаден, Золотов не подумает принять графомана на свой счет. Глупость — второй ум.

— Ну, а ты-то как? — обратилась Браунинг к Горчаковой. — Обошлось без скандала и позора?

— Если и был позор, то, надеюсь, последний. Вернее, предпоследний.

— Все же лучше бы последний, — вставил Гусаров, которому до смерти надоели Женькины истории.

— И не надейся, — вдруг резко оборвала его Браунинг. — Впереди еще длинная жизнь.

Старуха, как ревнивая мать, до сих пор рядила Женьку в девичьи одежды. Не давала Женьке заикаться о старости.

— А почему ты так уверена, что именно предпоследний? — спросила она.

— А потому, что последним скандалом будет моя смерть. Вы не думали о том, что смерть — это жуткий скандал? Ты лежишь в присутствии толпы народу, а на тебя валят, как на мертвую. И ты даже не имеешь права возразить. А всего-то и нужды-то: чтоб кто-то подошел, растолкал тебя и сказал: «Чего валяешься при народе?»

— Меня попрошу не расталкивать. Если помру — то это навсегда. Все имеет свой предел, и это хорошо, — отчеканила Браунинг.

Гусаров разозлился на Женьку: нашла где говорить о смерти. В присутствии стариков! Люди старые, больные, а эта дура кокетничает со смертью. Но на лицах Семенова и Браунинг особой печали не проявилось. Вообще-то, в подобных разговорах они всегда были спокойно-достойны. А ведь им осталось недолго, ох, недолго.