Наш Современник, 2002 № 12 - [9]

— Самое страшное остаться без детей... Дома сидеть будешь.

— Это как? Ты, значит, на работе, а я дома сиди. Что делать-то буду?

— Ох, Тань... вроде умная, а не поймешь... Детей наших воспитывать будешь.

— Это все можно совместить, все так делают. Работать, а ребенка в ясли, потом в сад. Ты что, маленький, не знаешь? — улыбалась Таня.

— Это ты как маленькая. Я тебе говорю — не ребенка, а детей... Иначе... Ишь чего удумали, без войны... Нет, без третьей мировой это вряд ли выйдет, — закончил Андрей.

— Что “иначе”?

— Иначе паранджу на старости лет оденешь, — зло ответил Андрей.

Таня смотрела на Андрея, не понимая, шутит он или говорит всерьез...

Виктор Лихоносов • Записи перед сном (окончание) (Наш современник N12 2002)

Виктор ЛИХОНОСОВ

Записи перед сном

 

1995

... а чудесной была сама эта наивность: все было больше, выше тебя — артист ли Большого театра, журналист, писатель в Москве, директор музея. Когда повзрослел, закончил школу, побольше читал книг — все равно чудеса еще множились. Потом порасскажут тебе всяких сплетен, анекдотов, замажут бытом и слабостями всех кумиров и на какое-то время убьют твое светлое чувство, восхищение, но к тому году, когда начнется первая тоска по жизни прошедшей, опять по утрам, как запах весны после стужи, повеет началом, вернешься сам к себе, и воскреснут боги детства и юности. Правда горькая, плебейское счастье приближаться к величинам (из-за того, что те тоже с людскими пороками) проклинаются твоей душой в каждое мгновение, когда вспомнишь, какая радость была связана с легендами и преклонением. И станет грустно, жалко, что нельзя переставить назад бытие и пожить в один день с теми, кого унесло ветром навсегда. Много людей, прозябавших в провинции, не испортили свое впечатление тесным знакомством с кумирами своего времени, а так и жили до старости.

 

7 апреля. ...Там, в Иерусалиме, когда завезли нас в поздний час посмотреть на город с другого краю, пожалел я о том, что мало путешествовал по чужому свету. Нe дали! Узнать что-то утробное за короткий срок в новой жизни невозможно, достаточно и легкого, в тумане прелестных сновидений созерцания. В такой миг глядел я на Иерусалим ли, на Сан-Франциско как будто из своей Пересыпи, где так я прочно застрял и сузился.

 

В писательской среде случилось невиданное воровство: трое обворовали всю писательскую организацию, увели в частные руки издательство и 360 тонн бумаги. Самое страшное в том, что то общество в городе, которое претендует зваться культурным, пресса, которая объявила себя независимой и народной, власть, которая уже поздравляет кубанцев с праздником Св. Пасхи, не испытывают никакого сочувствия к пострадавшим и не возмущаются воровством хотя бы формально. Теперь, пожалуй, можно открывать дискуссию: хорошо это — воровать или... плохо?

 

17 июня. Возраст, помехи в здоровье, старость матери, все большая тяга к уединению затолкали меня в пересыпский двор, куда жизнь доходит от разговоров с соседями, из очереди в магазинах за хлебом да от моих редких гостей. Телевидение, газеты разносят каждый день что-то чрезвычайное: везде потери, тревога, несчастья, смерть. Иду за хлебом, а на конце переулка третий день мажет забор чем-то деготным, едко пахучим сосед, сидит на скамеечке и натирает с усладой щеткой планочки — уж это будет навеки. Вчера показывали разрушенные дома на Сахалине, спасателей, самолеты над Чечней, врачей в полевых госпиталях, трупы в Буденновске и чеченца Шамиля Басаева, бункер Джохара, погрозившего спалить “всю Россию”, — вот жизнь, которая нас, слава Богу, не затронула в монастырском поселке. Но вдруг чувствую: писать мне стыдно. Как-то неловко “подводить итоги”. Даже героические богатыри-казаки, которых я по сию пору не бросил, отступили еще раз в вечный покой перед скачущим смерчем, который захватил Россию. Опять как бы и не до них, не до старины и традиций. Идет бой! Некогда читать “Записки” А. Смирновой-Россет, “Евгения Онегина” Пушкина и “Первую любовь” Тургенева. Что-то праздное есть в таком чтении. Так кажется. И уж тем более странно тащиться вслед за “музыкальными обозами” (с их шумом и треском), сплетаться в тайном сговоре с фирмачами, скупающими наши здания, и говорить в интервью о “нравственных подвигах души”.

 

24 июня (Пересыпь). Утром стоял в очереди беснующихся и толкающих друг друга пересыпцев, забывающих о соседстве и прочем, — хлеба привезли мало! И это так напомнило Кривощеково после войны. Пришел — дверь в хату закрыта, ключ положен на водосток. Матушка ушла за молоком к Клаве. Я встретил ее за воротами — с палочкой, шурша мелкими шажками, с трудом удерживая сумку, добирается назад, а и прошла-то всего сто метров. Это ли она, спозаранок и до ночи не утомлявшаяся в делах и заботах? Прилегла у себя и заснула. Уже не накапливаются за ночь силы, клонит немощь к земле. Неоткрытые двери в кухне, курятник, двор, сад сразу как-то сиротеют без хозяйки. Жизнь застывает. О Боже, что будет?!

 

У часовни, поставленной недавно в сквере за фонтаном, нелепым и грязным, была панихида по убиенному три года назад в Приднестровье казаку А. Берлизову. Стояла маленькая кучка казаков во главе с атаманом Екатеринодарского отдела А. Аникиным. Атамана войска не было.