Наш Современник, 2002 № 12 - [19]

Машину прислали раньше, но я поехал. Как было отказаться? В Краснодаре звали на самые пышные юбилеи, и я ходил, “мед-пиво пил”, а бедную школу позабыть? Все эти места (от Джигинки до Анапы и между ними поселок Виноградный) позолочены для меня прикосновением к начальной работе после беспечной институтской молодости. И в тот же год родилась Анапская школа-интернат в совхозе им. Ленина. Редко проскакивал мимо (все торопился), и каждый раз (уже приученный к глобальному разорению всего на свете) банально спрашивал себя: неужели еще там учатся ребятишки с сиротской и полусиротской судьбой? Не упразднили еще? Слава Богу, нет! И нынче школа-интернат празднует свой скромный юбилей. Уже в кабинете директора А. Г. Штина еще раз подумалось, что моя трудовая биография сложилась на редкость счастливо! Тотчас вспомнились все педагогические мытарства, постоянное напряжение, педсоветы, “работа над ошибками” изо дня в день и, как ни говори, ответственность за детей, у которых дом — в школе, уроки, а потом дежурство в роли воспитателя. Рукописи свои черкать трудно, да, писать книги, просыпаться ночью по зову героев, бороться с графо­­манами, жить под подозрением идеологии — не сахар, конечно. Но работать в школе! Это каторга. И я потом признался на торжестве со сцены, что учительской миссии не выдержал бы никогда, а ум про себя сказал: спасибо литературе, что спасла. С этим сочувствием к позабытому мною миру учителей я и просидел в школе четыре часа. Очень полезен немой невинный укор среды менее благополучной, чем твоя. Платно выступать в школе (чем писатели занимались в прежние годы непрерывно) и тянуть в ней лямку — не одно и то же. Я еще думал: сколько мы, писатели, получили благ порою ни за что! И зазнались, заелись и потеряли вкус к правде и милосердию. Не жалко воскурить блага талантливым, но в какой роскоши купались десятилетия и бездари, и сколь скромна бытом и свободными днями была судьба секретаря школьной канцелярии Аллы Алексеевны Нырковой, которую я встретил у входа. Пышной бойкой Аллочкой мы ее знали когда-то.

Всегда была бедна наша школа. Эта люлька воспитания души и ума, то, что ставит человека на ноги на весь его век, покрыта вечным заседательским блудословием и казенной “благодарностью”, но души ей никто из верховных правителей всех уровней не отдал. Просвещение бьется в силках, как птичка, по сей день.

 

Август (Пересыпь). В смутное время отмечает Краснодарская писательская организация свое 50-летие. Нет нужды тратиться на объяснение того, что случилось в нашей державе. “Мир раскололся, — говорил когда-то великий немецкий поэт, — и трещина прошла через мое сердце”. Но не всех в нашем обществе (и в писательской среде тоже) убила горем эта трещина. Писательский мир разбит на куски, и нашлись такие оборотни, которые со старомодной пропагандистской активностью старались отменить дату рождения краснодарской писательской организации. Некрасивое поведение! Этих писателей я причислял к типам палочной дисциплины. Как только верховное “начальство ушло”, побежали в западную сторону фальшивой свободы. Одни (в надежде на гамбургеры из фонда Сороса) стали растаскивать, подобно некоторым станичникам, кирпичи родной бани, другие завиляли хвостом или укрылись в квартирах, полученных благодаря привилегиям Союза писателей. В той, как мы называем, “старой хате”, в бондаревской патриотической группе не все, однако, замалевали идею чести и совести, не бросили свою “брестскую крепость”, понимали: старая творческая органи­зация даже на пепелище — символ верности русской литературе. Эти писатели и настояли на скромном мероприятии в честь подоспевшего юбилея. Об этом нельзя не сказать. Полного праздника не получится: свершилось в стране землетрясение, все катится вниз. Но в час памяти о былом можно подумать хотя бы о том, кому передать ключи, — то есть поддержать молодежь. Да кое-кому обязательно надо бы и поплакать: без прежнего Союза писателей и “родной партии” он стал никем. Как раз такие и обрадовались расцвету спонсорской графомании.

Глубокие старики высокомерно забыли, как тащил их в гору Союз писателей “на заре туманной юности”.

Ведь было же!

Где-то в станице (деревне), в маленьком городке, вдали от знаменитостей, какой-то молоденький робкий человек, презираемый семьей и знакомыми, накропал несколько стишков, рассказиков, показал кому-то в областном (краевом) центре, где есть свои газеты, журнал, и понравился, напечатался, был приглашен на семинар, подхвачен старшими (любящими чужой талант). Из небытия возникал вдруг новый писатель.

По-всякому бывало.

Нынешние гробокопатели Союза писателей как раз и тушили талант ногами, как окурок.

В провинции даровитым пробиться, конечно же, труднее: два-три номенклатурных любимчика тут же докладывали партийным сторожам наверх о “не совсем советском содержании” молодого литератора, хотя в каком-нибудь рассказе или стихотворении зацеплялась в строке обыкновенная правдивая деталь. Мой первый сборник в Краснодаре исполосовали чернилами и выбросили из плана. Поэт, гулявший с утра до ночи в ресторане и превративший в воспоминаниях эту забегаловку с “жучками” под потолком в царство духа и культуры, задержал мое приемное дело на полгода. Борьба за кормушку у подобных мышек шла отчаянная. Но были другие писатели! А. Знаменский (спасибо ему) таскался со мной как с писаной торбой, писал в Москву, чтобы мне дали жилье. А какие после Анапы-то я услышал разговоры о литературе! Все были старше меня, я даже в своей художественной строгости относился ко всем, как к отцам. Это уж потом началась заварушка. Вообще подробная картина мучений талантливых мастеров в провинции, подлость и провокации бездарей, сугубо уполномоченных партией следить и доносить, никем с творческим и житейским смыслом драмы еще не описана; многих погубленных юношей из кубанской глубинки мы и не знаем. Иногда “убивали” сразу же, на семинаре, но чаще всего выматывали кишки годами, унижали тонко, пропивали их последние денежки и бесконечно лгали им: пробьем, напечатаем! Тогда ценились больше всего верные партии (на самом деле — фальшивые) слуги, их слово было первым и последним, и очень часто... тайным.