Наш Современник, 2002 № 12 - [17]

Мне раздраженно скажут: завыл про библиотеки! Кругом разруха, скоро голодать будем, а он... Но в России все рушится оттого, что нарочно перепутано доброе и злое, выкинуто на помойку само понятие о нравственности и духовный шепот заглушен базарным шумом. Кто благоговел перед литера­турными пастырями, внимал с помощью книг строю вековой народной жизни, — Россию и народ свой не предал в эти годы. Самые бедные подвижники ищут библиотеку Ивана Грозного, плачут о погибели национальной библиотеки в Москве, спасают то, что еще можно спасти. Им уже сейчас надо ставить памятник. А у нас в крае разбрызгивают награды и звания проворным дельцам, премии им. К. Россинского — атеистам-писателям, и не смекнут даже, что библиотечным подвижникам есть место на пьедестале почета.

Слава Богу, Пушкинская библиотека еще цела, там все на месте. Молодежь не переводится в читальном зале. И я приду на днях, попрошу: “Найдите мне, пожалуйста, “Русский вестник” за 1884 год, “Русский архив” за 1902-й...” И мне из хранилища принесут покрытые грустью времени журналы. Так и должно быть. Но книг и журналов русской эмиграции нету на полках (в музее им. Я. Кухаренко немножко). В подвалах одного нашего краеведа, побывавшего в Америке, много кое-чего такого, город не дает помещения. Особого пристрастия к пополнению библиотек письменностью двух поколений эмиграции у нынешнего “истеблишмента” не заметно. Так позднее племя, якобы ждавшее освобождения от тоталитаризма, опросто­волосилось в самых сердечных исторических заботах и показало, что оно и не желает узнать об уроках той России, которую оплакивали на чужбине наши соотечественники и которую мы здесь “с удовольствием” потеряли.

У меня в хате в Пересыпи лежат специальные сборники, посвященные книгам и библиотекам. Лучшие умы, золотые писатели древности говорят о библиотеках так, что хочется перечитывать их строчки бесконечно. Пишу и думаю: не отсырели ли книги в библиотеке Таманского музея им. М. Ю. Лер­монтова? Чины культуры интересовались этим?

 

19 февраля. Что ж, так и будет, — гуляет по городу нищий поэт. Глядит на черные ветки у верхних окон, ищет сравнений, глядит вдаль, вспоминает, каких девушек провожал по этой улице когда-то, а из магазина выходят с дорогими покупками две дамы, мать и дочь, обе в таких меховых шубках, в которых его любимые женщины никогда не ходили. И он вслед за ними идет, а дамы переговариваются, и личико дочери покажется на мгновение хорошеньким, но слишком какое-то мещанское, и поэт мысленно гладит рукой нежные шубки, дамы, кажется, только и думают, что таких шубок у других нет, и они счастливы. Но кто же эти дамы в городе, где столько людей носит куртки с карманами, плащи теплые и вязаные шапочки? “Жулики”, — говорит поэт. Где они живут, где работают? Сколько жил, никогда не задевали его чувства всякие богачи. “И в шубках нежных две подруги меня тянули за собой...” — пришло ему на ум то, чего не было. Он пришел домой, выпил коньяку и, вспомнив свою первую любовь, пробормотал строчку: “Я в бедности твоей не видел униженья”, но тут позвонили, отвлекли пересудами да еще и оскорбили, и он потерял настроение, лег на постель и уныло заснул. “Так теперь всегда будет!” — сказал он проснувшись. Как и что “всегда будет”, было ясно только ему.

 

Апрель (Пересыпь). Раз в неделю почтальон приносит мне газету “Русская мысль” (Париж). Знаю эту газету давно, когда-то вкладывали мне в письма несколько вырезок старые эмигранты, с которыми я переписывался в конце 60-х годов, но всю газету не видел никогда — и вот подписался. Слово “русский” теперь пришивают белыми нитками к чему угодно. Какой была “Русская мысль” при первых эмигрантах — не знаю, но эта полностью космополити­ческая, с верностью католицизму, новообновленческому православию, с остатками следов советского (как ни странно) диссидентства. Лишний раз убеждаешься, что диссиденты всех земель (и русские диссиденты на чужой земле) похожи друг на друга, как лилипуты. Диссидент — это даже не политика: это порода человеческая, существовавшая во все времена. У них от рождения один ядовитый характер, червь постоянного отрицания, покусы­вания, какая-то внутренняя потливость, что-то визжащее и дергающееся — в них и на них. Лидеры западных стран и наши всегда заигрывают с ними, боятся их. Они и внешне на редкость неприятны и не понимают, отчего это здоровые натуры с трудом терпят их рядом. То, что они провозглашают пользой для всех, больше всего приносит выгоды им.

В той же “Русской мысли” читаю: “...в Москве Жак Ширак, получая из рук президента России орден “За заслуги перед Отечеством”, вознес на пьедестал истории Бориса Ельцина. “Вы, Борис Николаевич, — сказал, — останетесь в истории России и всего мира как человек, вернувший России свободу, честь и могущество”. Не за возвращенные ли царские долги страной, отяжелевшей от займов, благодарит Ширак? Он врет про “честь и могущество” в Георгиевском зале Кремля, первым в нашей современной истории принимая орден “за заслуги” перед чужим Отечеством, которое он вместе с партнерами по коалиции намерен разрушить до конца. Он врет, издевается, убаюкивает хитростью, и десятки тысяч “передовых” русских граждан обдуманно хлопают ему, а остальные испуганно молчат или вовсе ничего не понимают. Так вот — непонимание того, что происходит вокруг нас, — главная причина несчастья народа с 1917-го, а потом с 1985 годов. Русские впали в летаргический сон. Да что же может понять, в чем разобраться народ, переставший быть православным?