Наш советский новояз. Маленькая энциклопедия реального социализма - [109]

Военное ли расположение сауны, наличие ли настоящего генерала, а вернее, все это вместе превратило вполне заурядное, было, застолье в стихийный неожиданный концерт песен военного времени. Часа, наверное, два соловьем разливалось основное трио: Давид, генерал и я — все остальные подпевали кто как мог. Никогда — ни до, ни после — не вспоминал я столько песен за один раз.

Ну, репертуар известно какой: золотой фонд, и это я без иронии. «Соловьи, соловьи…», «Эх, дороги…», «Темная ночь», «Землянка», «Ночь коротка», «Прощай, любимый город». Эти — все полностью, до словечка. А иные — по куплету, по два, дальше уже забылось… Либо хором, но все же вспоминали до конца. «На солнечной поляночке», «Цыганка-молдаванка», «Есть на севере хороший городок»… «Потому, потому что мы пилоты», «Пора в путь-дорогу» — и опять «Соловьи». Эх, хорошо нам пелось в тот вечер! Ведь и песни-то какие роскошные, почти все. Потому что их и сочиняли в оные времена, и пели — от души. Желая и находя в безумной жизни человеческое содержание.

Как видите, не только ситуация, но и настроение, переданное автором этих воспоминаний, и даже его объяснение, почему так хорошо им пелось в тот вечер, — все, буквально все, до деталей совпадает с тем нашим пикником на волжском теплоходике. Но есть в этом рассказе Кима одна подробность, одна — до времени опущенная мною — деталь, отличающая эту их «спевку» от той, нашей.

Среди песен, которые они пели в тот вечер, была и такая:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из тысяч грозных батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину — огонь!

Огонь!

Так вот, эту песню, как сообщает Ким, пропев сперва в основном, хорошо всем знакомом варианте, они — с большим подъемом — исполнили потом еще и в таком, весьма далеком от канонического:

Ученики! Директор дал приказ:

Поймать училку

И выбить правый глаз —

За наши двойки и колы,

За наши парты и столы,

За наши булочки и пирожки!

Вариант, как легко догадаться, — из школьного фольклора. А поскольку Юлий Ким, до того как стал литератором-профессионалом, довольно долго работал школьным учителем, мы, я думаю, не ошибемся, предположив, что этот ернический вариант был исполнен по его инициативе, наверняка даже с его подачи.

В устах Кима — известного ерника, диссидента и даже антисоветчика — этот «кощунственный» вариант был как нельзя более уместен. А вот то, что его без колебаний подхватили и фронтовик Самойлов, и «настоящий генерал», и даже участвовавшие в том застолье представители местного военного начальства, — даже если сделать скидку на то, что все они были в некотором подпитии, — как ни крути, а это все-таки свидетельствует о торжестве юмора над официальным государственным пафосом.

* * *

Юмор, однако, восторжествовал не сам по себе. Немалую роль тут играло еще и то обстоятельство, что сам государственный пафос к тому времени уже сильно обветшал. И не только обветшал, но и — даже на официальном уровне — несколько сдал свои позиции.

Советская массовая песня захватывала ритмом сплоченной, вдохновленной одной идеей и бодро марширующей в четко заданном направлении толпы — массы, коллектива. Недаром главными словами в тех, старых советских песнях были местоимения множественного числа — «мы», «нам»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», «Нам нет преград ни в море, ни на суше…»

Личное местоимение единственного числа в старых советских песнях, конечно, тоже нет-нет да и попадалось. Но в тех песнях даже оно произносилось как бы от имени всего советского народа: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И тут же, поспешно, словно автор вовремя спохватился, что его могут неправильно понять, оно заменялось гораздо более уместным местоимением множественного числа: «Но сурово брови мы насупим…» и т. д.

Но в какой-то момент вдруг возобладали личные местоимения единственного числа: «я», «ты». («Я ждала и верила сердцу вопреки…», «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз…») И даже традиционное советское «мы» чаще стало прилагаться не к массе, не к толпе, не к коллективу, а — к двоим: к нему и к ней. («Мы с тобой два берега у одной реки…»)

Старая советская песня всем строем своим, всем своим пафосом (в былые времена искренним, позже — заказным, казенным) утверждала безусловный приоритет общих, государственных интересов над интересами одной, отдельно взятой человеческой личности:

Забота у нас большая,

Забота у нас такая:

Жила бы страна родная —

И нету других забот…

И вот советский человек получил право на личную жизнь, на свои, отдельные от государственных, личные заботы. И пафос — отступил. Его место занял — интим.

А со временем советский человек и вовсе поостыл к массовой песне. И обе эти ее ипостаси (и пафос, и интим), как говорится, видал в гробу, о чем может свидетельствовать такая правдивая история.

Владимир Войнович, автор знаменитого в 60-е годы «Гимна космонавтов» («Я верю, друзья, караваны ракет…»), встретившись однажды с каким-то космонавтом, спросил, правда ли, что эта его песня у них, у космонавтов, считается одной из самых любимых.

— Да нет, — отмахнулся представитель этой героической профессии. — Любимая наша песня — «Ландыши».