Наш бронепоезд на нашем запасном... - [18]

— Да?..

— Здравствуйте, — вежливо сказал Кузнецов.

— Здравствуйте.

— Мне Виктора надо.

Женщина глянула на него снизу вверх.

— Виктора? А кто вы ему?

— Товарищ.

— Товарищ? Я вас никогда не видела. Витя три года назад умер.

Она смотрела на него строго и жестко.

— Умер, — сказал он машинально.

— Что ж вы, товарищ, и не знаете, что ваш друг уже третий год умер.

Она не боялась произносить эти жестокие слова.

На кухне притихли голоса. В коридоре помаячила невзначай фигура.

— Мы редко виделись, — сказал он, чтоб что-то сказать.

— Вы не москвич?

— Не-ет.

— Редко в Москве бываете?

— Да.

— А откуда вы знали Витю?

— Мы с ним служили в Станиславе. И позже.

Женщина кивнула, как-то сразу сломалась и, опус­тив голову, заговорила другим голосом:

— Похоронили его на Кузьминском кладбище, четырнадцатый участок, я вам сейчас запишу, как доехать.

Она вышла, он постоял немного, толкнул дверь, но потом повернулся и закрыл обратно.

Женщина вернулась, подала записку.

— Если вы будете еще в Москве, заезжайте. Я всег­да любила Витюшиных друзей. — И она протянула руку.

Он пожал ее. Было, в общем, тяжело и неудобно.

— Спасибо, — сказал он. — Обязательно заеду.

Он остановился. Улица была пустая. Редкие прохо­жие только напоминали об этом. Недалеко дворничи­ха разворачивала черный шланг. За спиной, за огра­дой, среди деревьев склонилась одинокая фигура Дос­тоевского.

Кузнецов развернул бумажку, перечитал, спрятал обратно.

Было пошел, но опять остановился, вытащил, снова перечитал, свернул, повертел и бросил. И посмотрел, как она лежит. И как к ней подбирается вода. И потом ее понесло вместе с другим мусором, серым, как пена.

Он вытащил еще бумажки, адреса, фамилии, раз­вернул, скомкал и бросил в воду. Посмотрел вслед и пошел прочь.

Редкие деревья, кусты, речушка, кидающаяся в раз­ные стороны, теряющая себя, разливаясь в стоячее проросшее озерцо, снова набирающая силу, толкаясь среди мелких невысоких берегов, — нехитрые подмос­ковные пейзажи сменялись за окнами машины.

И фанерные поселки садоводов, прикрывающие деревьями свое нищее однообразие.

И мачты передач, уходящие по просторной земле куда-то к Волге, к Братску, к Курильским островам.

И там, на горизонте, где они заваливались на другую сторону, катила электричка, вагон к вагону, плотная и сбитая, как утренняя очередь.

И покинувшие город, чужие, растерявшиеся среди полей стандартные пятиэтажные дома.

Навстречу набегали экспрессы, перекрывая и заглу­шая весь мир, и, отброшенные назад, растворялись в бесконечности дороги.

И прилепленный над полями самолет, неестествен­но медленный и беззвучный для его крупного, блестящего, тяжелого тела. И как мальчишки, обступая гурьбой, набегали домики рабочего поселка, засло­няясь от дороги ладонями плакатов с цифрами дости­жений народного хозяйства. Цифры были громад­ные — черные, белые, красные. И много было нулей.

И среди полей, сбившись и держась друг за друга, почерневшие от пережитого времени домики деревни, обглоданная колокольня ободранной церкви с погну­тым крестом.

И трактор, старательный и трудолюбивый, как му­равей, нарезал поле на черные ленты. За ним летели грачи, садились, взлетали, снова садились и хозяй­ски деловито прохаживались по черной земле. Они были черные, упругие, гладкие, как комья земли.

Это время, пока он ехал и посматривал по сторо­нам, чтобы не было скучно, слушал радио: музыку, детскую передачу, репортаж о футбольном матче, последние известия, о международном положении, про сельское хозяйство. И то, что он видел, и то, что слы­шал, накладывалось одно на другое, сливаясь и сби­ваясь в нем самом, давая одно целое и единое ощуще­ние — его Родины.

Он остановил машину на улице поселка, спросил у тетки:

— Как на Советскую проехать, не скажете?

Она посмотрела вдоль одной стороны, вдоль другой стороны.

— На Советскую?

— На Советскую.

Еще раз посмотрела, кинула взор в его направле­нии, себе под ноги, отряхнула кусок земли с ботинка и... вспомнила;

— На Советскую? Это прямо... Налево... Потом — направо, прямо поедете, и вот вам Советская, — и очень удивилась, что он не знает такую простую вещь.

Дом был большой и добрый, с высокой острой крышей, с просторной застекленной верандой.

Кузнецов вылез из машины, взял сверток, запер кабину. Лаяли собаки. Одна — на цепи, другая прибе­жала к калитке. Из-за дома выглянул человек, по­смотрел, прикрикнул:

— Тише, Цыган! Марта! На место!

Собаки замолчали, а та, что была без цепи, закру­тила хвостом.

— Проходи, Николай Дмитриевич, не бойся, не тро­нут, проходи! Милости просим!

Он шагал навстречу, улыбаясь и раскрывая объя­тия.

Был он в возрасте, лет шестидесяти, а может, и бо­лее того. Седой, краснощекий, похожий на тщательно выбритого Деда Мороза. Одет он был тепло и добротно.

В лыжных штанах, в телогрейке из кожи, в крепких ботинках. Только на голове была заношенная шляпа.

— Здравствуй, Николай Дмитриевич!

— Здравствуйте, Иван Саввич!

— Здравствуй, дорогой!

Они обнялись, но не поцеловались.

— Очень хорошо выглядишь. Следишь за собой, занимаешься физкультурой?

— Бывает.

— Молодец! Уйди, Марточка, не мешайся. Офицер, он должен помнить, что он офицер всегда! А я землей занимаюсь. Пойдем, покажу! Тихо, Цыган, на место! Вот две яблоньки посадил на прошлой неделе.