Наш бронепоезд на нашем запасном... - [17]

— Выпустили оправданных, невиноватых.

— Невиноватых не бывает. Ты сам отлично зна­ешь. Раз попал, значит, было за что, дыма без огня не бывает. Я не помню ни одного человека, который хоть в чем-нибудь не был виноват. А скольких людей травмировали? Значит, всю нашу работу, всю нашу жизнь перечеркнули одним махом. А почему? Потому что человек у нас — ничто! Вот когда поумираем, когда хлебнут они с молодежью, тогда они нас вспом­нят. Да поздно будет. Нашему народу палец давать нельзя, он этого не понимает, руку отгрызет всю. Вот он и хамеет с каждым днем. Надо спасать, пока не поздно, пока совсем не докатились до мещанства, пока остались кадры, пока есть время. Надо восстано­вить справедливость, чтоб люди работали спокойно и уверенно и знали, что их ценят и уважают, и о них заботятся, о них думают.

— Народ у нас хороший. И справедливый. И он верит в партию. И идет за ней. А насчет Сталина, никто его заслуг не отнимал, не на Ваганьково — у Кремлевской лежит, мы там с тобой лежать не бу­дем. А ошибки у него были крупные, документы тебе известны. Возьми хотя бы сорок первый. Из-за него мы стольких людей потеряли, от Волги пришлось возвращаться.

— Почему из-за него?

— Он же армию расстрелял, все на себя взял. А по­том гнал под Москвой очкариков с бутылками под танки.

— Без Сталина мы б проиграли. Народ выдержал, потому что всю войну прошел с его именем. Всю войну. Каждый бой!

— А ты на фронте был?

— Не был, но знаю.

— Читал?

— Я вижу, ты тоже где-то модного веяния нахва­тался. Я помню, когда ты в Литве за Петрова засту­пился, мне тогда это очень не понравилось, твоя довер­чивость, но я тебя послушал. Командир ты был стро­гий и политически выдержанный.

— Петров — фронтовик и боевой офицер.

— И что?

— Ты же на фронте не был? В леса ты с нами тоже не ходил? В городе сидел...

— Я тоже не на курорте загорал: ты за себя одного отвечал, а я на кадрах сидел, должен был каждого проверить, прощупать, это тебе не с автоматом бегать. Или сталь варить. А Петров твой сейчас свое лицо целиком показал, он и тогда язык любил распускать, а сейчас совсем продался, работает на радио, пишет, что закажут, — про природу, про модели, глупости всякие. Машину купил, женщины, разврат. Доволен, конечно, ему такая жизнь в самый раз. А ты его тогда под крыло.

— А про меня что ты думаешь?

— Думаю, что ты... честный человек. Правда, мне показалось, хорошо я знать не могу, видимся редко, быт тебя засосал, мне кажется, немного, а может, и значительно.

— Но ты считаешь, что я честный человек?..

— Да, честный.

И первый раз, кажется, посмотрел в глаза.

— А я думаю, что ты гад — не веришь ни в пар­тию, ни в народ.

Василий Васильевич первый раз улыбнулся.

— Обнаружил ты себя, Кузнецов. Зря я не поверил тогда своей интуиции, а теперь расхлебываю за свою слабость. Ничего, еще увидимся.

— Жди, жди.

— Я дождусь.

Вода бассейна была наполнена плотной массой купающихся. И это было очень красиво — белые руки и плечи в белой от барашков воде, и голоса мальчишек, и смех девчонок. Как вечность — женская фигура над водой, прекрасная, как юность.

И падение вниз, в прозрачный квадрат бассейна

И еще прыжок с вышки.

И еще падение.

И еще...

Он стоял у реки и смотрел на воду. Там, за рекой, у серого Дома правительства была пристань, а правее, сквозь деревья, краснел двухэтажный старый дом боя­рина Малюты Скуратова.

Было тепло, и пароходы плыли по реке, и люди, молодые люди, стояли у перил и смотрели на него. Они были молодые и счастливые. Сквозь шум винта, из радиорубки доносились обрывки радиопрограммы. Передавали "Последние известия".

Он шел по Серебряному переулку. Около здания школы остановился, долго смотрел. Старшеклассники бегали по двору — был урок физкультуры.

Он стоял у госпиталя. Прочитал вывеску, двинулся дальше. Переулок кончался тупиком — здесь строился новый Арбат. Он сверил адрес, спросил: "А где дом семь?" — "Какой? Снесли, уехал дом в гости".

Дом был старый, дореволюционный. Дверь никто не открывал. Он позвонил три раза. Звонки были громкие и резкие и слышны были здесь, на площадке. Ждал. Дал еще пять длинных звонков. За дверью, кажется, зашевелились. Открыли на цепочку, хотя был день.

— Вам кого? — у женщины был больной голос, и она долго растягивала слова.

— Мне Антонова Сергея Сергеевича.

— Антонова... — дверь закрылась и раскрылась совсем. — А они здесь не проживают давно.

Кажется, он растерялся.

— Давно не проживают, — добавила женщина.

— А вы не знаете, куда они переехали?

— Они совсем уехали из Москвы. В Запорожье, кажется... В Запорожье.

— В Днепропетровск, — подсказал чей-то голос из квартиры.

— Да-да, в Днепропетровск.

Она выговаривала так долго и медленно, что он устал ждать.

— Спасибо, — сказал он. — Извините, до свидания.

Она протянула:

— Пожалуйста.

И он, спускаясь по лестнице, слышал, как она тянет за ним слова:

— К сожалению... ничем... не могу вам... помочь...

Дверь распахнула женщина в халате, сразу обдало шумом и запахом большой коммунальной квартиры.

— Вам кого?

— Мне Дроновых.

— Екатерина Ивановна, вас!

Из недр коридора появилась другая женщина, похожая на первую, она вытирала руки о передник, видимо, была на кухне.