Наркокапитализм. Жизнь в эпоху анестезии - [22]
Возможно, нам следует пойти дальше: возбуждение – это не только выход из себя, приведение в движение, перемещение того, что фиксировано, изменение состояния; это также операция, посредством которой осуществляется такое перемещение: вызов или провокация. В римском юридическом словаре возбуждение могло также означать действие, которое было необходимо для раздела имущества в составе имения или посредством которого индивида привлекали к ответственности[154]. В десятом томе «Истории от основания города» Тита Ливия упоминается консул Публий Деций Мус, использовавший этот термин примерно в 340 году до н. э. в речи перед Сенатом по случаю своего избрания: способность возбуждать обозначала свободного человека[155]. Быть возбужденным, значит быть вызванным в трибунал и открыть свое бытие и свои поступки для рассмотрения суда; это значит подвергнуть свое бытие испытанию внешнего, чьи решения могли повлиять на вас – благоприятным или негативным образом. Тот факт, что возбуждение приводит в действие суд бытия, объясняет, почему теоретики толпы, врачеватели депрессии, охранители ночи и активисты контрацепции всегда относились к нему с подозрением. Возбуждение – это не только нарушение, от которого бытие вольно себя защищать, но и форма обвинения, способ обращения к бытию для привлечения его к ответственности за то, чем оно является, на чем держится и куда движется. Можно даже сказать, что возбуждение есть беспокойство бытия – то, что мешает ему удовлетвориться своей самоидентификацией; оно представляет собой возвращение тревоги туда, где должно царить спокойствие. Но существование связи между этой тревогой и состоянием свободы, даже если оно понимается в очень ограниченных терминах Римской республики, добавляет принципиально важный нюанс к сущности возбуждения: быть неудовлетворенным также значит быть свободным. С другой стороны, замкнуться в удовлетворенности бытием – значит отречься от одной из прерогатив свободного человека и положиться на волю кого-то другого, решающего за тебя, а это превращает свободу в бессодержательное означающее, в своего рода риторический талисман. Более того, именно таким образом возбуждение понимается всеми теми, по мнению кого с ним следует безжалостно бороться: вместе с испытанием выхода из эго весь порядок, основанный на продвижении бытия эго, ставится под сомнение, призывается к ответу.
Противопоставляя «публику» «толпе» и, следовательно, логику углубления отмеченных страстью интересов их растворению в непрерывном процессе анонимного напряжения, Тард еще больше подчеркивает современное недоверие к возбуждению. Это особенно любопытно, поскольку он сам несколько раз настаивал на существовании режима интенсивности возбуждения, при котором оно превращается в свою противоположность и становится катализатором страстных интересов, способствующих появлению публики. Он назвал этот интенсивный режим «перевозбуждением»; существует перевозбуждение, когда движение возбуждения достигает такой силы, что вызывает своего рода феномен освобождения – подобно тому, как мы говорим о возможности «освобождения» от земного притяжения[156]. По правде говоря, Тард был более сдержан: три случая употребления слова «перевозбуждение» в «Общественном мнении и толпе» можно даже трактовать как судорожные выражения того страха, который может провоцироваться возбуждением в целом. Но дискомфорт Тарда уже свидетельствовал о том, что продемонстрированные им лексикологические колебания отражали нечто иное – отличное от недоверия, которое, возможно, больше относилось к сфере увлеченности. Перевозбуждение, как кульминацию процесса выхода из эго, можно считать современным вариантом амока (убийственной ярости, которая в некоторых малазийских племенах может овладеть индивидом) в той же мере, что и его противоположностью. Соблазн придерживаться первой интерпретации был велик: Крепелин сам опубликовал в 1904 году отчет о путешествии на Бали, в котором сравнивал амок с манией, наблюдаемой им у пациентов, страдавших «маниакально-депрессивным психозом»[157]. Однако можно было предположить, что интерес Тарда ко всему, что казалось процессом расширения круга вовлеченности, в который попадали индивиды, обязательно должен привести к переоценке возбуждения. С его точки зрения, «перевозбуждение», вероятно, указывало на то место, где вообразим контакт с энергией, на которую опиралась возможность упомянутого расширения – тот факт, что страстные интересы приводили ко все более крупным скоплениям людей. Для Тарда «перевозбуждение» означало силу заражения, свойственную отказу от любого отождествления с бытием, – его потенциальную виральность.
