Мои воспоминания написаны как летопись века. Летопись, преломленная через лично пережитое. Поэтому здесь отдельным, частным событиям уделено много внимания, а крупные затрагиваются лишь в той степени, в какой они касались лично осмысленного. Перед вами летопись не политического деятеля, а свободного мыслителя — жившего активно и участвовавшего в сопротивлении происходящему.
Я касаюсь науки в той мере, в какой участвовал в ней сам. Касаюсь мистического анархизма — эзотерического движения, развернувшегося в России. В течение десяти лет я был связан с этим движением, хотя и стоял на первой его ступени. Касаюсь большевистского террора, поскольку сам провел около 18 лет в тюрьмах, лагерях, «вечной ссылке» или в условиях ограниченного паспортного режима. Касаюсь и моих зарубежных впечатлений — этот мир открылся для меня лишь в конце 80-х годов.
Судьба меня свела со многими яркими людьми нашего времени. Мои воспоминания можно рассматривать как фрагменты из истории русской интеллигенции XX века.
Конечно, многое из того, что здесь лишь затронуто, в ближайшее время будет подлежать детальному исследованию. История последних десятилетий оставила нам множество загадок.
Заглавие этой книги могло бы прозвучать и так: но по-русски это слишком громоздко.
Автор
Посвящается
Агнии Онисимовне Солонович
Лилия Богоматери
Ты, чьим легким стопам пьедесталами
Служат узкие шпили соборов,
Над зубцами дворцов, над кварталами
Осенившие каменный город!
Охрани под свистящими вьюгами,
Защити, как детей, Мадонна,
Выходящих без лат, без кольчуги,
На дорогу печали бездонной!
Д. Андреев
Песнь о Монсальвате
(незаконченная поэма, 1934–1938 гг.)
1. И стал на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные.
………………………………………..
4. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?
5. И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно…
………………………………………..
15. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.
Откровение святого Иоанна Богослова,
§ 13
ПРЕДДВЕРИЕ[1]
Фрагменты семейной хроники в дни революционного террора, когда новые
… Так идут державным шагом
Позади голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
А. Блок. Двенадцать (январь 1918 г.)
Когда на семантическом поле возникает ураган, когда порождаются смерчи, насыщающие смыслы безудержной энергией, тогда начинается революция.
Революция — это порыв народной страсти, безудержной, раскованной, жестокой.
Революция — это жажда нового, еще никогда не бывалого. В революции романтика разрушения: вера в то, что дух разрушающий (как это полагал М. Бакунин) становится духом созидающим.
Но разрушению, даже разрушению ветхого, всегда
есть сопротивление. И смыслы — смыслы нового, ожесточаясь, начали жаждать крови. Кровью обагрялся и белый венчик из роз. И было еще раньше сказано:
Не думайте, что пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч (Мф 10,34).
Но меч всегда опасен:… ибо все, взявшие меч, мечем погибнут (Мф 26,52).
Страсть всегда мимолетна. На смену ей приходит унылое похмелье. Смыслы, стараясь устоять, костенеют в своей закрытости. Становятся идеологией. Обращаясь к силе, они стали создавать удручающую, еще никогда не виданную, обернувшуюся неизгладимой национальной трагедией.
Ветер судьбы заставил меня с детства соприкоснуться с трагичностью, порожденной осатанелыми смыслами. Не обошла она и никого из близких мне.
Моя мать — Надежда Ивановна — была врачом-хирургом. Во время гражданской войны ее мобилизовали в Красную Армию для работы в сыпнотифозном госпитале, где она и погибла от этой ужасной болезни. И ее смерть в Красной Армии не спасла ее отца — в прошлом энергичного предпринимателя — от лишения избирательных прав и высылки из родного дома. Ее брат, а впоследствии и сестра не выдержали унижения и покончили с жизнью. Сейчас, перелистывая старые семейные фотографии, я вижу, что моя мать всегда выглядела очень печальной. Было ли это предчувствие того, что она никогда не увидит своих детей взрослыми? Помню, как, будучи мальчиком, я как-то пошел с ней в госпиталь (еще в дни Первой мировой войны), где у нее должен был быть послеоперационный вечерний осмотр. Я положил почему-то свою руку в карман ее пальто. Она взяла мою руку и сказала: «Ну вот, ты скоро уже будешь совсем большой, и я смогу опереться на твою руку». Но этому не дано было свершиться.
Мой отец, Василий Петрович, — профессор, вышедший из глухой северной деревни, умер в тюрьме в 1939 году, после второго ареста.
