Направление — Прага - [95]

— Лейтенант Карпенко! Организуйте оборону. Я остаюсь здесь, — распорядился Воронов. — Прикройте меня.

И тут из-за поворота выскочила немецкая бронемашина. Капитан Воронов бросил одну за другой две гранаты. Дал очередь из автомата и перебежал вправо по откосу.

Он уже различал прищуренные глаза Карпенко, который непрерывно стрелял по немцам, прикрывая его. Потом услышал шум еще одной машины, увидел пламя, вырвавшееся из ствола немецкого пулемета, и тут же почувствовал, как что-то тяжелое, горячее ударило его ниже колена левой ноги…

Он лежал на сухой осенней листве, красной от крови. Теперь немцы стреляли уже с двух сторон.

— Вася, — приказал Воронов лейтенанту Карпенко, — принимай отряд и обязательно уведи с собой мальчика. Оставь мне побольше гранат, я их задержу.

— Нет, — твердо ответил Карпенко. — Нет!

— На одной ноге далеко не уйдешь. Если бы не я — вы могли бы быть уже далеко.

— Нет и нет! — отвечал Карпенко.

Мальчик расплакался.

— Йозеф, — обратился к нему капитан. — Сыграй мне, Йозеф, что-нибудь тихо-тихо, так, чтобы те, внизу, не услышали.

Мальчик приложил скрипку к подбородку и начал играть. Грустная мелодия рассказывала о раннем летнем вечере, когда коровы возвращаются с пастбищ, а в деревенских избах пахнет топленым молоком и зажигаются первые лампы. Мальчик играл о сентябрьском утре, таком чистом, о росе на лугах, о розовых горах и голубом небе над ними, об искрящейся горной речке, через которую скачут жеребята в буйной радости первого галопа. «Прости меня, мама, — думал мальчик, закрыв глаза, — что я тебя не послушался и один вернулся в деревню за скрипкой…» Он играл, и по щекам его текли слезы. Вдруг Йозеф положил скрипку на землю и закрыл лицо руками.

— Почему не играешь? — спросил капитан.

— Не могу, — всхлипнул мальчик.

Карпенко стиснул зубы.

— Товарищ капитан! Я не могу допустить, чтобы вы тут остались один… Никогда!

— Не бойся, живым они меня не возьмут. А если вы свяжетесь со мной, окружат всех!

— Пусть окружают! — отрезал лейтенант. — Вместе воевали, вместе и умрем.

— Умрем? А этот парнишка? Мы должны спасти мальца. Это наш долг.

— Что его теперь, на руках качать? Ему бы за мамкину юбку держаться, а он потащился в самое пекло!

— Он должен жить, Вася! Это мой приказ… Когда закончится война…

— Когда она закончится — другое дело, а раз она идет — не должно быть никаких скрипок. Когда война, надо воевать и не думать о каких-то мальчиках со скрипками. Подумайте, наконец, о своих собственных детях!

Впереди, совсем близко, послышались взрывы гранат и автоматные очереди.

— Слышишь? — сказал Воронов Карпенко. — Окружают! Давай быстро, а то погибнете все до единого!

— Товарищ капитан!..

— Отставить пререкания! Я пока живой, — ответил капитан. — Еще живу и всю ответственность беру на себя. Я так решил и знаю, почему я так сделал. Идите!

Лейтенант Карпенко наклонился и трижды поцеловал капитана.

— Прощайте, Петр Александрович… Простите меня.

— Счастливо, Вася. Привет Большой земле. Иди же, иди! С богом, Йозеф!

Разведчики уходили по гребню на северо-восток. В середине маленького отряда шел мальчик и беспрестанно оглядывался. Капитан Воронов вздохнул, оперся на локти, прицелился и стал стрелять вдоль склона, по сухой листве которого ползли солдаты в черных касках, поднимались, перебегали, падали на землю…

4

В охотничьем домике долго стоит тишина.

— Конечно, капитан Воронов был человеком особого склада, — говорю я, но Марко сидит неподвижно и молчит, сжимая виски длинными пальцами.

— Вы меня слышите, товарищ инженер?

Марко вздрагивает, приходит в себя и удивленно смотрит на меня. В глазах такая печаль, такое одиночество, что мне становится его жалко.

Марко зажигает сигарету.

— Да, да, — отвечает он. — Вот так, Зинковский. «С богом!» И — все…

Марко глубоко вздыхает.

— Я не сделал в свое время того, что мог сделать… А теперь уже поздно.

— Но мне непонятно! — восклицаю я. — О чем вы говорите? Ведь этот мальчик…

— Для этого мальчика нет никакого оправдания. У него было все, что нужно, чтобы стать блестящим скрипачом-виртуозом. Но он не стал им. Теперь вам понятно?

С минуту я размышляю, а потом говорю, глядя на его левую руку:

— Он не стал им, и я знаю почему. С таким мизинцем нельзя играть. Разве не так?

Марко горько усмехается и отрицательно качает головой.

— Если бы так, Зинковский! Обязательно подавай вам романтическую тайну. И правда, чего бы, кажется, романтичнее: студент-скрипач вдруг получает увечье — в результате трагического случая у него изуродован палец, и все — артистической карьере конец. Хм… А что, если я вам скажу, что все это неправда, что все было много прозаичнее? Если я вам скажу, что ни у мальчика, ни у юноши не было никакого увечья? Если я вам скажу, что мизинец он сломал несколькими годами позднее? Уже здесь, на стройке?

— Не верю. Вы меня обманываете.

— Я? — Марко грустно качает головой. — Зачем мне вас обманывать?

Я молчу. Инженер подходит к окну. Сейчас он выглядит таким маленьким и щупленьким, что напоминает мне мальчика.

— Я мог стать скрипачом, но не стал, и это не из-за лени, не из-за отсутствия таланта. Талант у меня был, и был я прилежным студентом. Кроме скрипки, я ничего не знал — скрипка была моей жизнью. Дни и ночи я упражнялся и, не случись того, что случилось, мог бы сегодня, возможно, играть на знаменитых сценах. Но артисту, кроме таланта, надо иметь огромную выдержку и волю, которая должна помочь ему в нужный момент преодолеть в себе слабость, способную загубить человека безвольного… Может быть, вам приходилось слышать имя профессора Якубеца. Это выдающийся педагог. Он предсказывал мне большое будущее, но одновременно опасался, как бы я не пошел на поводу у публики, не поддался ее вкусу. Профессор долго размышлял, стоит ли включать мое выступление в студенческий концерт. Я уже заканчивал второй курс. Со слезами на глазах я просил профессора разрешить мне хотя бы одно выступление, тем более что многие из моих товарищей уже выступали по два-три раза, а я еще ни разу. Я ходил за профессором Якубецом и умолял его. Наконец он разрешил мне выступить. Перед самым моим выходом он сказал мне: «Йозеф, прошу вас, пожалуйста, как закончите, не смотрите в зал. Наклоните голову и быстро уйдите». Почему я его не послушал? Я играл скрипичную сонату. В ее исполнение я вложил все свое сердце, все воспоминания: все то, что произошло тогда в деревне и на гребне горы, все то, что было записано теми людьми, поразившими меня и своей жизнью, и своими смертями, в книгу Человека. Теперь я не могу жить по-иному, чем живу. Не могу! Все то доброе, что я делаю, что пытаюсь делать, — это лишь незначительная часть…