Направление — Прага - [108]

— Нет, я не в состоянии описать высокому суду то парализующее ощущение ужаса, которое испытал в Малой крепости. Ни в Индии, во время эпидемии холеры, ни в Гане, где свирепствовала черная оспа, я не видел такого кошмара, столько страданий и отчаяния, как в мае сорок пятого года в Малой крепости Терезина. И в ответе за весь этот ужас — Йокл, Ройко, Шмидт, но это не снимает вины и со всех остальных. Сами они могли не бояться заразы — у всех у них были прививки и необходимые средства для изоляции, дезинфекции и лечения. С заключенными дело обстояло иначе.

Мало того, что заключенных убивали, казнили, что сотни их умирали от голода. Крепость превратили в рассадник страшной эпидемии сыпного тифа и других инфекционных заболеваний, а в самом конце войны фашисты совершили еще более чудовищное преступление: людей, зараженных брюшным тифом или дизентерией, они выпускали на свободу. Цель у них была одна — поразить всю Чехию массовой эпидемией сыпного тифа. Это удалось предотвратить благодаря бдительности чешских медиков и помощи врачей Советской Армии. Несколько незначительных вспышек в районе Градца Кралова, в Южной Чехии и в округе Терезина были быстро ликвидированы.

Но рассказ о ликвидации эпидемии сыпного тифа в Малой крепости, о наложении карантина на концлагерь уже не входит в мои свидетельские показания на процессе о Ройко.

Мой рассказ, полагаю, произвел сильное впечатление на суд, на присяжных и журналистов, на всех присутствовавших в зале. Сам Стефан Ройко на вопрос председателя о точности и правдивости моих показаний ответил, к моему большому удивлению:

— Да, все так и было.

* * *

Голубой микроавтобус петлял по горному серпантину в Альпах. Наше посольство в Вене пригласило группу свидетелей из Чехословакии и других социалистических стран на субботу и воскресенье в Инсбрук.

Дорога заняла почти все субботнее утро, но игра стоила свеч, хоть миновали мы семь перевалов и семь рек.

— Три тысячи семьсот двадцать восемь метров! — с восхищением воскликнул художник Котал. Он сидел рядом со мной и всю дорогу усердно рисовал.

Характерное движение кисти, остро прочерченные карандашные линии, цепкий взгляд — все это вызывало живые воспоминания.

Он сидел в бараке на деревянных неструганых нарах — настоящий живой труп — и рисовал, рисовал… Тогда он выглядел старше, чем теперь, хотя на самом деле ему едва исполнилось двадцать пять. Воспаленные глаза пылали жаром, но рука оставалась твердой. На клочках оберточной бумаги огрызком карандаша он рисовал весь тот ужас, который видел вокруг. Грязные, завшивленные страдальцы, такие же, как и он сам, истощенные, прозрачные лица, испуганные, дико вытаращенные глаза, отражавшие вселенские муки и страдания.

— Что вы рисуете, дружище? — спросили мы тогда удивленно.

Он испугался, как маленький ребенок. Клочки бумаги молниеносно исчезли у него на груди под разодранной, тысячу раз перелатанной рубахой. Потом он взглянул на нас, соскочил с нар, вытянулся по стойке «смирно», и его серые, потрескавшиеся губы пробормотали: «Нуммер 1278. Ничего, это ничего, извините». И, только узнав, что мы — врачи и принесли ему свободу, а возможно, и выздоровление, зашептал:

— Это — улики, свидетельские показания. Вся людская боль, каждая детская слеза будут с нами до тех пор, пока жива человеческая память, а я хочу ей помочь.

Вот какие свидетельские показания представил художник Котал на минувшей неделе суду в Граце. Рисунки и картины вместо слов. Адвокат Бернат, просмотрев стопку рисунков, покачал головой и брезгливо отодвинул их в сторону.

— Не станете же вы утверждать, что все эти рисунки сделаны в Малой крепости. Такие ужасы вы могли нарисовать где и когда угодно. — В зале суда воцарилась пугающая тишина. Художник Котал грустно улыбнулся, а потом покачал головой.

— Мог бы, но ваши эксперты уже наверняка подтвердили возраст бумаги и мое авторство, ну а достоверность и документальную ценность рисунков подтвердят другие свидетели.

— Кто, например? — рявкнул адвокат.

— Доцент Горский. Он приказал отнести меня в изолятор буквально с карандашом в руках и с рисунками, спрятанными на груди.

Я подтвердил его показания.

Из воспоминаний меня вернул к действительности наш советник по культуре в Вене Валента.

— За нами Альпы, впереди долина реки Инн, Инсбрук и снова Альпы.

Мелкая, узкая река. Древний красивый город. Прекрасный современный мост через долину.

Не отрывая глаз, мы любовались Альпами, возвышающимися над городом. Горы, окрашенные цветом роз и колокольчиков, словно вынырнули из облаков в последних лучах заходящего сентябрьского солнца.

— Красота, красота, — повторял дрожащим голосом старый священник Држимала. — Красоту человек должен уметь видеть, сберегать ее в душе, в сердце.

Накануне он покашливал и сомневался, ехать ли. Пришлось мне начинить его антибиотиками и витаминами.

Микроавтобус переехал через Иннский мост, и мы очутились в лабиринте улиц и переулков Инсбрука.

Наша группа разместилась в старом симпатичном отеле «У золотого орла». После обеда мы гуляли по городу, а вечер провели в старом уютном баре, в подвале гостиницы, куда нужно было спускаться по деревянным ступеням. Старые надписи на стенах гласили: «Человек, не будь в этом мире одинок!»