Направление – Берлин - [18]

– Я оставил их на нарах, чтобы не отсырели, – объяснил Залевский, – ведь это только учения…

– Набей его камнями, не жалей себя, – приказал капрал. – Мне положено знать о том, чего не заметит полковник. А тебе надо знать настоящий вес ящика с гранатами, потом руки будут отваливаться… «Чем тяжелее в ученье, тем легче в бою», как сказал генерал Сверчевский,[11] и он прав.

Залевский со злостью швырнул в ящик несколько камней, захлопнул крышку, накинул засов и, не выдержав, буркнул сердито: – Об этом еще Цезарь говорил, если не сам Александр Македонский… Правда, русские утверждают, будто это сказал Суворов…

– К лодкам, марш! – рявкнул Наруг. – Я вас, Залевский, обучу истории на наглядных примерах! Не волоки ящик по земле!

Согнувшись под тяжестью боеприпасов, солдаты ринулись вперед, к лодкам, чтобы столкнуть их на воду.

Капрал Наруг стоял на берегу и нетерпеливо следил за их действиями.

– Жизни больше, жизни, ребята! А головы пригните еще ниже: немцы не горохом стреляют!

Солнце уже садилось, когда рота вернулась с учений. Взвод капрала Наруга порядком вымотался. Солдаты лежали в одних шинелях, из-под которых высовывались голые ноги. Мокрые брюки сушились на проволоке, протянутой от сосны к сосне, кальсоны к нательные рубахи белели, словно на дворе после субботней стирки.

Костры едва тлели, чтобы по первому же сигналу тревоги «Воздух!» их можно было забросать песком.

Разостлав на земле одеяло, Вачох вытряхнул на него все свое барахло из вещмешка: эмблемы с воротников эсэсовских мундиров, орлы с фуражек, Железный крест, снятый с убитого гауптмана, внушительных размеров часы с компасом из подбитого немецкого танка, ракетницу.

– Чудная коллекция! – разглядывал трофеи Залевский, присев рядом на корточках. – Что ты собираешься с этим делать? На кой черт тебе эти побрякушки?

– Для нашей школы, я устрою там небольшой музей. Дети будут плясать от радости. О боже, капрал!

Он быстро прикрыл свои сокровища краем одеяла и улегся на них, делая вид, что спит.

Наруг прошел мимо, раскидав ногами костер.

– Не подбрасывать свежих веток, дым поднимается.

– Летчик подумает, это туман с озера, – пытался объяснить Залевский.

– Вы думаете за немецкого летчика, а мне приходится думать за вас.

С минуту он постоял, проверяя, как сохнет белье, и пошел по направлению к стреноженным лошадям, которые паслись на лугу.

– Ужинать! – издали покрикивал повар.

Все устремились туда с внезапным оживлением, так как капрал успел вытрясти из них обед.

Немецкая артиллерия снова открыла огонь, снаряды рвались где-то километром ниже по течению. Солдаты ели жадно, обжигая губы, и внимательно прислушивались. Заговорили орудия с нашего берега. Шум и свист скрещивались над лесом.

В этот вечер, пользуясь своими партизанскими привилегиями, капрал Наруг явился к поручику Качмареку.

– Чует мое сердце, мы скоро двинем в наступление, – начал он, – вы, наверно, больше знаете… Может, смотаться на ту сторону и попросить какого-нибудь немца, чтобы рассказал, чем хотят нас встретить?

– Одним словом, вы хотите привести «языка»?

– Так точно. Я…

– Один уже приходил перед вами. Тоже доброволец.

– Старый Фрончак?

– Нет, Залевскии! – внимательно поглядел поручик на капрала, чья громоздкая тень колебалась на стене землянки. При громком взрыве песчинки сухо шелестели, падая на разложенную карту. – Что вы о нем думаете?

– Зеленый еще. Предпочитаю идти с Острейко, тот рыбачил на Немане, веслами так работает, что не вспугнет и рыбы.

– Хорошо. Плывите втроем. Разведчиков надо обучать… А этого юнца под удар не ставь.

– Мы можем отправиться сейчас же. Я уже все высмотрел. Ночь темная, будет дождь.

– Ладно. Если уж тебе неймется, – неожиданно быстро согласился поручик. – Только возвращайтесь живыми-здоровыми.

Тогда Наруг понял, что дело особой важности. И у него сразу изменилась даже походка: весь подобравшись, он ступал мягко, неслышно, как ходят браконьеры. Наруг вызвал Залевского и Острейко, приказал им вынуть все из карманов, сунул за пояс свернутую веревку.

– Захотелось, вот и получай, – буркнул он Залевскому. – Да смотри, чтобы никаких фортелей. Ты обязан слушаться только меня. Надо сделать все без звука.

Когда они втолкнули лодку в камыши, оттуда с громким кряканьем, хлопая по воде крыльями, взметнулась пара диких уток.

– Черт вас принес… – выругался Острейко. Им пришлось переждать: вдруг птичий переполох пробудил бдительность немцев. Потом они поплыли вдоль берега вниз по реке, отталкиваясь шестом о твердое дно.

– Будем идти наискось по течению.

Тучи висели над самой землей, фронт молчал. Мелкий дождичек надоедливо моросил, увлажняя лица, сыпал, как песком, по крепко пахнущим полузатопленным кустам ракиты.

– Мертвая тишина, – пробормотал старый рыбак. – В такую ночь у часового глаза слипаются.

Неожиданно лодка оказалась на глубине, ее развернуло и вынесло на середину реки.

– Много здесь воды, много, – забеспокоился капрал. – С берега кажется, будто река уже. Хватит места, чтобы утонуть…

Они инстинктивно пригнулись, когда рядом с шумом плеснула рыба и пошли круги по воде. Им казалось, они плывут слишком медленно, но как раз в этот момент лодка вошла в полосу еще более плотного мрака, у самого неприятельского берега, и дважды слегка коснулась дна. Острейко сделал знак рукой, чтобы они ему не помогали. Он ухватился за ветку и подтянул нос плоскодонки к травянистой бровке. Половодье только недавно схлынуло отсюда, луг был сильно заболочен и заилен.