Наполеоновские войны - [43]

Доводы такого рода, несомненно, не способствовали появлению у европейских правящих кругов намерения прибегнуть к «народной войне», и их следствием, видимо, являются сдача без боя многих прусских крепостей в 1806 г. и отказ некоторых испанских генералов от поддержки восстания 1808 г. Между тем они также шли на активное сотрудничество, поскольку наполеоновский режим, как мы уже видели, равно высокомерно относился к народу. В то же время империя олицетворяла не революцию, а возврат к просвещённому абсолютизму: в плане религиозной терпимости, атаки на церковь, перераспределения церковной собственности, сокращения корпоративных привилегий, рационализации управления и централизации власти в руках государства она следовала избитой монархической традиции. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что по всей Европе, правда, за некоторыми исключениями, государственные деятели и чиновники, приверженные просвещённому абсолютизму, вошли в правительства стран-сателлитов: в Испании, например, Жозефу Бонапарту удалось привлечь на службу графа де Кабаррюса (de Cabarrus), Мариано Луиса де Уркихо (Mariano Luis de Urquijo) и Мигеля Хосе де Асанса (Miguel Jose de Azanza), занимавших министерские посты при реформистских режимах Карла III и Карла IV.

Задержимся на испанском примере. К 1808 г. значительную часть образованного общества удалось привлечь на сторону дела политического и экономического либерализма и, в частности, таких решительных мер, как «национализация» испанской церкви, освобождение мысли от оков инквизиции, уничтожение всех ограничений экономической деятельности, создание свободного рынка и ликвидация привилегий дворянства. Период 1792–1808 гг. под влиянием королевского фаворита Мануэля де Годоя[139] отмечен преследованием многих из этих целей, но, несмотря ни на что, собственные ошибки Годоя и стечение обстоятельств были таковы, что «просветители» (illustrados) разрушили все иллюзии. Хотя восстание 1808 г., по мнению многих, открыло дорогу реформам, некоторые боялись, что оно обернётся против просвещения в Испании, а равно и французской агрессии. Благодаря этому Жозеф обрёл поддержку группы своих приверженцев, состоявшей из министров, чиновников и пропагандистов, в которую, помимо Кабаррюса, Уркихо и Асансы, входили генерал Гонсало О’Фаррил (Gonsalo O’Farril) и представители образованных слоёв — Иоренте (Llorente), Фернандес де Моратин (Fernandez de Moratin), Мархена (Marchena) и Мелендес Вальдес (Melendez Valdes).

Трудности, с которыми столкнулись эти «офранцуженные» (affranceados), были в некотором смысле единственными в своём роде, так как только в Испании столь болезненно переживали выбор между сотрудничеством и сопротивлением. В других местах участие в делах империи можно было рассматривать как естественное течение государственной службы и просвещения. В Баварии, например, главный министр Максимилиан фон Монпелас находился под сильным влиянием доктрин камерализма (теории правления, доказывавшей, что государство обязано всемерно способствовать собственному процветанию и благоденствию подданных) и работал над реформой со времени своего прихода к власти в 1799 г. Почти каждое государство, попадавшее в сферу влияния Наполеона, даёт примеры государственных деятелей, для которых имперский период становился ареной широких политических возможностей, будь то Гогель и Шиммельпеннинк (Schimmelpenninck) в Голландии, Дзурло (Zurlo), Мельци (Melzi) и Джанни (Gianni) в Италии, Бюлов (Billow) и Мальхус (Malchus) — в Вестфалии, причём этих представителей элиты поддерживало множество лиц второго ранга. Типичный пример здесь — связанные с Монтгеласом чиновники. С точки зрения этих людей, Германия отчаянно нуждалась в реформе — феодализм, например, рассматривался как коренная причина нищеты — а Наполеон являлся «укротителем революционного неистовства и носителем образцов цивилизации»[140]. Бавария, а вместе с ней Германия, теперь могли рассчитывать на многое. Как писал один чиновник в 1810 г.:

«Германия спала, охраняемая древними законами… Глаза её были закрыты, когда возникли новые течения… Но всё это закончилось, и наступила новая великая эпоха»[141].

До самого конца люди в основной своей массе сохраняли верность Наполеону, активно сопротивлялись войне за освобождение 1813 г.

Но империя привлекала к себе не только просвещённых чиновников. Люди, последовавшие за Монтгеласом, являлись далеко не националистами, — германский национализм, по их мнению, на руку реставрации самодержавия, — но, несмотря на это, национализм всё же играл важную роль в идеологическом единстве. Так, Наполеон часто намекал на то, что намерен освободить угнетённые народы Европы и создать национальные государства. Он, на деле никогда не поддерживавший идею восстановления Польши, в 1806 г. набор большого числа польских волонтёров сопроводил замечанием: «Посмотрю, годятся ли поляки на то, чтобы стать нацией»[142]. Точно так же в сентябре 1796 г. он заявил в отношении Италии, что для неё пришла пора «занять своё место среди наций»[143]. А в мае 1809 г. он призывал венгров отделиться от габсбургской монархии и стать свободной, независимой нацией. На Балканах и, особенно, в Восточной Европе националисты поддерживали его дело. Так, греческие добровольцы присоединились к французам в Далмации, а их же «возрожденцы» прославляли Наполеона как спасителя; в Венгрии интеллектуалы, такие как Янош Бацани (Janos Batsanyi), обращались к Наполеону за поддержкой; в Польше дворяне, например Иосиф Понятовский (Jozef Ponyatovski), сражались на стороне Франции, считая это лучшим средством восстановить свободу Польши, вдобавок польское вторжение в Галицию в 1809 г. ускорило общее восстание против австрийцев; в дунайских провинциях ряд румынских бояр обращались к французам за помощью, стремясь освободиться от турок. Даже в Италии, где лишённые иллюзий националисты составляли костяк многочисленных тайных обществ, появившихся на свет для борьбы с французским господством, прагматизм заставлял некоторые умы поддерживать Францию. Как писал молодой итальянский офицер: