Напиши обо мне роман - [127]

Он снял очки и посмотрел на меня неожиданно смягчившимся взглядом. Покачал головой и мягко добавил:

— Отдохнуть тебе надо от них, Алис, — он махнул очками куда-то за окно. — Хорошенько отдохнуть.

А пока я подписывала бумаги о согласии на госпитализацию, где-то там, совсем недалеко по меркам Москвы, Роман Витт надевал обручальное кольцо на палец другой.

Сладкой.

/2

На часах полдень, на календаре август.

Длинные коридоры тянутся из одной вечности в другую.

На стенах зеркала. Зачем могут понадобиться маленькие овальные зеркала на стенах коридора больницы? По какой срочной надобности и кому может потребоваться посмотреть на себя по пути на уколы, за таблетками и померить давление?

Нормальные люди сказали бы, что это часть психологического настроя. Когда пациент идет на поправку, он активнее интересуется своей внешностью, умывается, расчесывается. А в клинике неврозов тем более. Зеркала — напоминание.

Странно. В обычных больницах часто зеркал нет даже в туалетах.

Но кто-то их повесил. Придумал обоснование, написал в докладной записке, одобрил, включил в бюджет, посчитал, подписал, согласился, выделил, подобрал, закупил, вызвал рабочих, повесил и отчитался. Кто-то, кто наверняка знал, зачем это делает. Поэтому никто и не смотрит в эти зеркала. Он. Знал. Зачем. Это. Делает. А другие не знают.

Поэтому я проскакиваю мимо, стараясь в них не смотреть.

Вот в лифте зеркало почтенное, с медным оттенком и всегда мне льстит, показывая красивую девушку со светящейся кожей и шелковыми волосами.

Еще неизвестно, кого я увижу, если загляну в зеркало в коридоре.

Но хватит о зеркалах.

На часах полдень. На календаре август. Пост медсестер всегда пуст.

Только если подойти к нему и подождать, из дымки августовской жары может соткаться веселая — и рыжая! — медсестра. Словно она не человек, а полуденница, мара, живущая в прожаренных солнцем полях пшеницы, где стрекочут кузнечики.

Совершенно неважно, что там, за окном зима, снег и вечер. Здесь всегда полдень и август.

Мне сложно даются знакомства с новыми людьми. Я — живое воплощение шутки про то, как интроверты заводят друзей. В 95 % случаев они считают, что собака или кот — тоже друг. В остальных 5 % какой-нибудь экстраверт замечает их, забирает себе и начинает дружить, невзирая на сопротивление. К счастью, на мой век экстравертов хватает.

Но здесь — словно другой мир. Люди вокруг рассказывают свои истории легко, будто попутчикам в поезде. Иногда — не словами.

Тамара Павловна, сморщенная сухая старушка с безупречной осанкой в толстой белой шали и ровно в тон ей седыми волосами.

Она живет в старом общежитии. Кажется, что в двадцать первом веке в Москве не должно остаться таких мест, но они есть — и люди живут целыми семьями в таких крошечных комнатушках.

Тамара Павловна живет одна, по меркам общежития это — счастье. Но она ложится в клинику четыре раза в год, как по расписанию — это ее отпуск от человеческого ада общего коридора.

Здесь она ходит медленно и с достоинством, наслаждаясь тем, что не нужно уворачиваться от бешено носящихся по коридору детей.

Тамара Павловна глуховата, поэтому отлично спит даже в своей комнатке с тонкими стенами, где никогда не затихает шум — и, увы, по той же причине не слышит, как на самом деле громко она портит воздух во время своей королевской прогулки. А может слышит, но в ее возрасте, с ее жизнью, диагнозом, характером и лечением она может себе позволить аристократическую гордость принятия всей подобающей физиологии.

Ангелина садится всегда только во главе стола.

Она приходит в столовую первой и пока другие собираются после анализов и уколов в процедурной, уже заканчивает есть и торжественно пьет чай с молоком и сахарной плюшкой.

Эти плюшки ей с самого утра привозит дочь — тринадцатилетняя серая мышка, внешность которой никто не может запомнить. Она проскальзывает в отделение, едва начинают пускать в клинику, и достает из рюкзака еще горячие булочки. Их пекут в монастыре, куда она успевает забежать по утрам еще до больницы и школы.

Ангелина никогда с ней не разговаривает, только торжественно целует в лоб и отбывает в столовую.

Марьяна не ест в столовой. Она получает свою тарелку с кашей и несет ее в палату. А потом приходит за второй — для соседки.

Глаза у нее темные, с поволокой. Она идет неторопливо, сохраняя достоинство. Иногда случайно наклоняет тарелку, и каша опасно ползет к краю. Кто-нибудь из проходящих мимо обязательно поправляет ее руку. Марьяна светло и беспомощно улыбается и долго благодарит, опуская глаза в пол.

Поволока — это катаракта. А улыбка — эволюционная стратегия. Не трогайте меня, злые хищники и добрые люди, я беспомощна, мила и безобидна. Не надо меня есть, я вам еще пригожусь. Например, чтобы почувствовать себя добрыми людьми, а не злыми хищниками.

Очень жаль, что я забросила свою фантасмагорию о ведьмах. Собрать тут характеры — ах, как бы получилось…

Но я выгорела дотла и впервые в жизни не тащу в свой блокнотик ярких людей и интересные истории, которые они рассказывают. Часть меня как будто больше не существует, и я даже не чувствую фантомных болей в отрезанных конечностях.