Нанкин-род - [26]

– Надо бы закрыть доступ в Шанхай всем русским.

– К сожалению – невозможно! Номинальные хозяева все-таки китайцы. Кроме того, сюда приезжает много русских эмигрантов. Большинство – сор, но зато некоторые очень полезны. У меня работает больше десяти белых офицеров. Они – неоценимы.

– Тогда увеличьте число русских агентов. Если нужны средства, мы их дадим. Нужно выдернуть все корни красного чертополоха. Забастовки делают нас нищими. Надо громить!..

– Легко сказать – громить! – выбивая пепел из трубки, буркнул Кенли. – Сегодня бастует десять фабрик, завтра станут остальные. Надо сознаться, этим желтым собакам живется более чем скверно.

– Они живут так, как должны жить! Всякие улучшения их жизни – ухудшение нашей. Кули любят чувствовать над собой кулак – иначе все наше благополучие полетит к черту! Вы представляете, что было бы, если бы дать этим дьяволам полную свободу?!

Кенли дернул плечами.

– Но ведь об этом никто не говорит. Речь идет о добавочной порции риса и еще о каких-то пустяках.

– Большие неприятности начинаются с пустяков. Я хорошо знаю китайцев. Стоит дать им копейку, как они захотят получить гривенник, а после гривенника потянутся к рублю. Лучшее средство сохранить с ними дружбу – не жалеть их спины. Я решительно против всяких поблажек. У себя на фабрике я вместо школ открыл две новых опиекурильни. Это дало прекрасные результаты.

– Крепкий вы человек, Лип.

– Скажите лучше – осторожный. Колонии, где бы они ни были, – рай на пороховом погребе. Нужно не забывать, что лежит под полом.

– Я же вам сказал, что жизнь сошла с рельс, – мечтательно протянул Кенли. – Война испортила всех людей. Временами я очень завидую лорду Китченеру. Он утонул, как герой, сохранив полностью уважение к самому себе, тогда как нас захлестывают мелочи, оскорбляющие человеческое достоинство.

– Вы сильно тронуты меланхолией, Кенли.

– Я всегда разочарован в жизни перед обедом.

– Тогда вам нужно начинать день с обеда.

– Представьте: я очень дорожу своей предобеденной грустью: благодаря ей я чувствую себя человеком.

В кабинет вошел молодой человек в темно-синем костюме.

– Есть новости? – спросил вошедшего официальным тоном Кенли.

– Да, сэр, – почтительно ответил агент. – В третьем районе…

– Прошу прощения, – поклонился Кенли Ворду. – Дела мешают нам продолжить нашу беседу. Все ваши замечания приняты мною к сведению.

Ворд с интересом посмотрел на Кенли. Перед ним сидел новый человек, неподвижное лицо которого словно стянуло клеем.

XVI

Коттедж на Сучжоу-крик жил необычной жизнью. Темная дверь с золотым ананасом не открывалась больше на стук посетителей.

Телефонные звонки оставались без ответа. Можно было подумать, что дом покинут; но голубая машина, увозившая по вечерам молчаливую хозяйку, рассеивала эти предположения.

Несчастный Дальтон тщетно опустошал цветочные магазины.

Он оставлял букеты у неподвижных дверей, и цветы лежали нетронутые и печальные, как положенные на могилу.

Китти была в смятении.

Смерть молодого матроса в драке, вызванной по ее вине, неожиданно лишила ее покоя.

Сердце Китти, всегда беззаботное и пустое, наполнилось горечью до краев и дало трещину. Эта горечь медленно просачивалась, причиняя неутихающую боль.

Китти возненавидела себя и свою нелепую жизнь пьяных дебошей и равнодушных страстей, не оставлявших никаких следов, кроме смятой постели.

Ее дом был баром любви, в который являлись с улицы и спокойно уходили, уступая место другим.

Ворд, игравший в жизни Китти несколько большую роль, был таким же посетителем: он только принадлежал к категории завсегдатаев.

Китти была включена в общественный инвентарь, как ипподром, особняки на Бабблинг-вэлл или «аллея любви», по которой совершали приятные автомобильные прогулки джентльмены с Нанкин-род.

Она была неотделима от общей суммы «благ цивилизации», предоставленных в пользование привилегированным жителям международного сеттльмента.

Черные, увлажненные нежностью глаза Сильвио не давали покоя. Они преследовали ее неотступно; мертвые, несуществующие, они согревали душу единственным теплом.

Китти все еще переживала печальную картину похорон. В ушах рыдала медная тоска похоронного марша. Шуршащие шаги матросских колонн шептали уличному асфальту страшную истину: «Она его убила»… «Она его убила».

Этот шепот матросских ног сводил Китти с ума.

Временами он умолкал, но проходили часы, и снова раздавался бормочущий шум: это приближались неумолимые обличители.

У Китти было такое ощущение, словно она потеряла жениха. Ее душа превратилась в склеп, в котором мерцали свечи воспоминаний…

Веселый коттедж на берегу канала охватило безмолвие.

Днем Китти лежала в спальне и курила опиум. Коричневые шарики шипели на длинной игле, которую повертывал над лампочкой молчаливый саизец. Он стоял на коленях перед маленьким перламутровым столиком, внимательно следя за трубкой Китти. Как только горошина, вставленная в отверстие фарфорового тюльпана, сгорала с клокочущим свистом, Ру подносил новый шарик.

Плотный голубой дым поднимался к потолку этажами пагоды-призрака.

Забытая хозяйкой обезьянка шевелилась в подушках, как сонная крыса.

Первые дни звонил телефон.