Нам вольность первый прорицал - [9]

Радищев встал в позицию, словно поднял шпагу:

— Добродетельное на севере может считаться преступным на юге!

— Браво! — раздался голос от двери. Они оглянулись. В комнату входил Федор Васильевич Ушаков, старший среди российских студентов. — Да, добродетельным может быть даже убийство.

— Вы сошли с ума! — исступленно закричал Кутузов. — Как можно говорить это с веселой улыбкой!

Федор Васильевич хладнокровно сел на стул и жестом приказал спорящим сделать то же самое. Они повиновались.

— В книге француза Гельвеция «О разуме» рассказывается о диких племенах, которых голод и холод заставляет покидать хижины и идти на охоту. Перед отправлением они собираются и заставляют своих стариков взбираться на деревья, которые затем сильно трясут. Большинство стариков падает с дерева, и их немедленно убивают.

— Отвратительно, — прошептал Кутузов.

— Да, на первый взгляд. Но не спешите. Углубимся в причины. Дикари считают, что падение этих несчастных старцев доказывает их неспособность перенести все тяготы охоты. Оставлять их в хижинах на мучительную смерть от голода, делать добычей лесных зверей или посредством быстрого необходимого убийства избавить от медленной и жестокой смерти? Дикари выбирают второе. Вот причина якобы отвратительного обычая. Выходит, отцеубийство здесь совершается на принципах человечности.

— Ужасно, — отозвался Кутузов.

— Потому что мы не понимаем общественной полезности этого обычая. А раз это полезно — значит добродетельно.

— Нет, я не соглашусь с вашим выводом, — мрачно сказал Кутузов. — Добродетель не зависит от времени и формы — правления, она едина и неизменна.

— Тогда что же это такое?

— Это, это… — дрожа и краснея, говорил Кутузов. — Это сама идея порядка, гармонии и красоты…

— Туманно… А я вам выкладываю факты…

— Фактами можно подкрепить ложные понятия. Софистикой оправдать ложь. Надеюсь, ложь вы не станете возводить в добродетель?

— Не надейся, — снова заговорил Радищев. — А ложь во спасение? Гельвеций рассказывает, что основатель государства инков прибегнул ко лжи, объявив перуанцам, что он сын Солнца и что он принял законы, продиктованные Солнцем. Эта ложь внушила дикарям большое уважение к его законам. Разве она не была полезной для государства? Гельвеций считает, что нельзя не признать добродетельной эту ложь.

— На лжи построенное государство. Сколько может жить ложь?

— Отчасти ты прав. Да, вначале она была благом. Но затем основатель государства должен был бы предвидеть перемены в интересах, настроениях, нравах народа и раскрыть народу ту полезную необходимую ложь, к которой ему пришлось прибегнуть, чтобы их сделать счастливыми. Он снял бы с этих законов характер божественности. Тогда их можно было бы с течением времени изменить. Жизнь изменилась, а законы оставались священными и ненарушимыми. Но сын Солнца не сделал попытки изменить их, и государство ослабло и не могло сопротивляться вторжению европейцев.

— Значит, я все-таки прав, — тихо заметил Кутузов.

Они умолкли. История обрушивалась на их головы, и в лавине веков надо было найти узкую тропинку, чтобы выбраться к свету, к истине.

— Вы правы, защищая добродетель, — ответил Ушаков. — Но не правы, когда отворачиваетесь от жизни, которая всегда поражает нас своей неожиданностью. Понятие добродетели изменчиво. В некоторых африканских государствах главной добродетелью является принесение первых плодов жатвы верховному жрецу. В то же время там не считается зазорным для мужа продать жену, для сына — отца. Гельвеций учит, что таково обычное следствие деспотизма: презрение к истинной добродетели.

— Если все столь зыбко, что же такое истинная добродетель?

Ушаков с легкой улыбкой уверенно отвечал:

— Это не что иное, как желание счастья людям.

— А еще проще: привычка к полезным для народа поступкам, — быстро сказал Радищев.

— Пусть привычка не умеряет вашу страсть. Не забывайте о пылком юноше Курции, — торжественно заключил Ушаков. — Когда на форуме разверзнулась бездна, грозящая поглотить Рим, оракул предсказал гибель городу, если римляне не отдадут свое лучшее сокровище. Тогда Курций, движимый благородной страстью, на коне с оружием бросился в пропасть. Она сомкнулась, Рим был спасен.

Вечера манили на улицу. В загородном саду играла музыка, в аллеях прогуливались обыватели, на скамьях, а то и просто на траве сидели сосредоточенные студенты с книгами, другие, окутанные табачным дымом, болтали и смеялись в кругу друзей.

Человек с тарелкой остановился перед российскими студентами: это был сбор в пользу музыкантов. Радищев полез в карман. Кутузов со вздохом заметил:

— Это последние наши ефимки.

— Пусть. За удовольствия надо платить. — Серебряная монета немецкой чеканки прощально звякнула.

Они жаждали неожиданных встреч, а может быть, и приключений. Оркестр играл веселее. Музыка манила, обещала исполнение надежд.

Они любовались пейзажем и спорили о том, чьи окрестности живописнее: Дрездена или Лейпцига. Александр утверждал, что природа Лейпцига несколько монотонна, равнина утомляет взор. Ландшафты Дрездена разнообразны и потому прекрасны. Окрестности Лейпцига, возражал Кутузов, располагают к себе более, потому что они милы, хотя и не столь ярки.