Нам идти дальше - [18]

Вскакивает бородатый «легал» (так часто называли сторонников «легального марксизма») и начинает протестовать:

— Позвольте! Мы знаем, что Россия сохи и ручного ткацкого станка благодаря капиталу превращается в Россию плуга и парового ткацкого станка. Но что же из этого должно следовать, господа? Казалось бы, естественно в этих условиях призывать к выучке у капитализма, а не к революционным действиям и преждевременным социалистическим мечтаниям. Однако оратор явно клонит к такому пути!

В зале шумят, кричат, а Владимир Ильич уже перешел к анализу общественно-хозяйственного строя России. Он приводил цифру за цифрой, и из его выкладок с железной логикой вытекало, что не крестьянская община, а рабочий класс принесет России обновление, и тем злободневнее стоит вопрос о политической организации пролетариата, о партии, без которой он был бы не в состоянии выполнить свою историческую роль.

Ученый? Да, но в то же время и решительный революционер, готовый перекроить мир и знающий, что делать, каким путем идти.

Собравшиеся переговаривались:

— Так знать факты может только тот, кто не болтает о спасении, как наш брат интеллигент, а действительно дотошно знает жизнь народа… Смотрите, как расчехвостил наших ораторов!.. А как далеко умеет заглядывать вперед!

После выступления Владимира Ильича один из ссыльных — еще молодой социал-демократ — подошел к нему и сказал с волнением:

— Знаете, товарищ Ульянов, вы как-то по-новому осветили само понятие о революционере.

— Но я об этом сегодня ничего не говорил.

— А я, слушая вас, все думал об этом!..

Когда Владимир Ильич возвращался домой с этого сборища, то заметил за собой филера.

Хитрый был филер. Он не шел за Владимиром Ильичем неотступно, а просто время от времени вдруг возникал на пути, то в кухмистерской или чайной, то на улице и перед домом, где жил Владимир Ильич, как бы напоминая о своем существовании, и быстро исчезал.

В Пскове Владимир Ильич жил легально, по паспорту и прописке, мог ходить и встречаться с кем угодно.

Это «право», дарованное ему департаментом полиции после семнадцати месяцев одиночки петербургской тюрьмы и трех лет сибирской ссылки, Владимир Ильич постарался использовать в полной мере.

Лепешинских еще не было в Пскове — они всё задерживались в Сибири из-за болезни Олечки. Это затруднило Владимиру Ильичу его работу. Где б он ни находился, ему требовались явки, надежные адреса для переписки, помощь в организации встреч с нужными людьми.

Некоторые встречи Владимир Ильич устраивал так, чтоб филер видел. Тот иногда даже здоровался со своим поднадзорным. Приподнимет вежливо шляпу и на ходу скажет:

— Бонжур, мсье Ульянов. Неважная погода, а?

Владимир Ильич часто и подолгу работал в местной библиотеке. Видимо, филер поинтересовался, выведал у служителя, сидящего за абонементом, какие книги он читает. И, узнав, что все «по статистической части», как-то на улице сказал, с неизменной вежливостью снимая шляпу:

— Утомляют небось книги? Известно, дело ведь умственное.

Изучив повадки филера, Владимир Ильич устраивал и обставлял наиболее важные встречи так, что тот о них и не догадывался. Но и те встречи, о которых филер знал, не могли бы натолкнуть его на мысль, чем в действительности занимался Ульянов.

Однажды филер видел, как Ульянов шел по улице с представительным мужчиной лет тридцати, весьма добропорядочной внешности.

Хорошее касторовое пальто, светлая каракулевая шапка, новые галоши. Воротник вроде бы даже бобровый. Лицо интеллигентного человека. Бородка тщательно подстрижена. В руке тросточка.

Горбатенко — так звали филера — уже привык, что среди политических встречались и состоятельные люди. Видимо, этот мужчина — из хорошей дворянской семьи.

Как установил филер, спутником Ульянова был Александр Потресов, известный в Петербурге литератор, примкнувший к социал-демократам. Участвовал в питерском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», за что отбывал ссылку в Вятской губернии. Сейчас он на том же положении, что и Ульянов: имеет запрещение проживать в столице и состоит под негласным надзором.

Теперь, встречая Ульянова и Потресована улице, Горбатенко снимал шляпу уже перед обоими:

— Бонжур, господа. Желаю здравствовать.

Несколько позже, уже в марте, филер видел Ульянова с двумя другими политическими. Одного из них — человека с красивым лицом и жгуче-черными волосами, который шел слева от Ульянова, — филер знал.

Это был Стопани, местный статистик. Тоже из социал-демократов. Сын врача, сестра — жена генерала.

Второй спутник Ульянова — он шел справа, чуть заметно прихрамывал — был новеньким в Пскове. Высокий, худой, одет бедновато. Шапка, пальтишко и сапоги как будто еще ничего, по материалу все добротное, но бросалось в глаза, что человек этот не привык обращать на себя внимание, оттого одежда у него прежде времени запылилась и обтрепалась.

Молодой, лет двадцати семи, а ходит сутулясь, походка и жесты порывистые, нервные. На тонком носу — пенсне, глаза пронзительные, быстрые. Темная бородка и усы. Как выяснилось, это был Юлий Цедербаум, он же Мартов, недавно вернувшийся из Туруханска, где отбыл три года ссылки по тому же делу петербургского «Союза борьбы».